Как ты нашла в Перу все необходимые для североиспанского блюда продукты? Загадка! Нут — это да, пожалуйста. Но капуста? Копчёная колбаса и сало? Уши и хвост свиньи, которая должна быть зарезана не в тот день и даже не накануне, а ровно, день в день, за год до приготовления жаркого? Не говоря о том, что ни одна благородная дама не взялась бы готовить такое блюдо сама. Она командовала бы служанками, но к мясу не притрагивалась — тем более к свинине. Ты же решительно хотела ради своего супруга хозяйничать без помощниц. Поставила на стол дымящийся горшок и прислуживала любимому за столом. Такое твоё усердие, Исабель, меня позабавило: ты же никогда никому не прислуживала.

Но не это — не твоя предупредительность к дону Альваро — заставило меня остановиться. И даже не твой наряд. На тебе было домашнее платье, которого я никогда не видала: очень простое и очень нескромное. Нет, это был твой голос: как весело и громко ты рассказывала аделантадо про свои кулинарные неудачи последних дней... Ты издевалась сама над собой, треща без умолку, к чему я тоже не привыкла. Болтала и болтала, не закрывая рта. А дон Альваро смеялся каждой твоей шутке.

Но ещё больше, чем твоя болтовня, меня поразило, как вёл он себя за едой, которую ты приготовила.

Он не скрывал удовольствия. Не торопился есть.

Отложив нож и вилку, он ел капусту руками. С наслаждением отщипывал этот крестьянский овощ, не сводя с тебя взгляда. Отрывал лист за листом с большими прожилками, как будто лепестки розы. А ты стояла рядом в глубоком декольте, говорила, смеялась и хватала его за руку, чтобы проворно, бесцеремонно облизать мясной сок с его пальцев.

Всего этого было уже довольно, чтобы мне стало стыдно и страшно. Но худшее было впереди.

Как ты вдруг замолчала, когда он вдруг схватил твою руку, как стала серьёзна и побледнела, когда он приласкал её таким движением, которое я не могу описать... От волнения я попятилась, повернулась и убежала.

Впрочем, блаженство ваше долго не продлилось. Не прошло и двух месяцев, как на Перу обрушились беда за бедой.

Истинно беда за бедой: ведь, думаю, не было в истории нашей страны времени мрачнее, чем пять лет после твоей свадьбы в церкви Святой Анны. Как не вспомнить страшное землетрясение в семь часов вечера 9 июля 1586 года, которое смело Лиму подчистую?

Толчки продолжались ещё сорок дней. Не осталось ни одного целого здания. Обрушились башни собора. Развалились трибунал инквизиции и дворец вице-короля. Мой любимый колодец на главной площади, аркады с лавками торговцев, мост через Римак — всё исчезло в несколько секунд.

От столицы, построенной Писарро, остались одни развалины. Дома и службы нашей асьенды выстояли не лучше, чем остальные: обрушилось всё. Милосердный Господь благоволил, чтобы мы не потеряли никого из членов семьи. Остались в живых даже слуги, лошади и дорогие наши быки.

Во всём остальном — полная катастрофа.

За первым толчком последовала гигантская волна, уничтожившая весь наш флот в порту Кальяо. Двадцатиметровые валы обрушились на портовые склады. Склады рассыпались, а все товары в них смыло. Я была тогда у мужа на юге; там мы тоже почувствовали сотрясение, но всё-таки не такое сильное. Ты написала мне, что аделантадо снова всё потерял. Купленные им для путешествия паруса, такелаж, инструменты, гвозди и множество прочих необходимых предметов, собранных за много-много лет, унесло в море.

Из этого письма, как и из всех остальных твоих писем, невозможно было понять, как велико ваше горе.

Только позже душераздирающий рассказ нашей матушки дал мне оценить, насколько вы пострадали. Она-то хорошо всё это знала, потому что ты взяла её, Лоренсо и малышей к себе. Вы поселились в развалинах вашего дома, где тебе удалось восстановить для них один флигель.

Матушка рассказывала: вслед за землетрясением в городе разразилась эпидемия оспы. Даже несколько эпидемий подряд: сперва оспа, потом корь, потом тиф — выкосили весь этот край. Люди вокруг вас, говорила она, умирали тысячами; в больницу Святой Анны рядом с асьендой поступало по двадцать больных на дню. Они были покрыты гнилостной сыпью. Сыпь была в горле, в носу, чуть ли не в глазах. После страшных мучений гнойники душили несчастных до смерти. Больше всего болезнь убивала индейцев, негров и детей.

Случилось то, чего и боялась матушка. В это страшное время, продолжавшееся четыре года, ты родила трёх детей. И все малыши на другой же день умирали.

Ты никогда не говорила о своём горе над гробиками младенцев. Потом ты даже мне говорила, будто бы неспособна рожать... Неправда! Совершенная неправда! И такие твои слова, Исабель, так поразили меня (ты же лгать не умеешь!), что я всё время об этом думаю. Неспособна рожать? Да я думаю, что ты и других детей донашивала. Я не знаю их пола и имени: Господь забирал их к Себе до крещения. Я только думаю: их смерть так поражала тебя, что ты даже отрицала их существование. Да и дон Альваро тоже так и не пришёл в себя после этого.

Как ни странно, эта скорбь ещё сильней сплотила вас друг с другом.

Я тебя знаю: ты решила не поддаваться печали сама и поддержать мужа. Пред ним отныне ты более всех преклонялась, его боготворила. Ты пыталась ему помочь, сделать возможным невозможное путешествие, за которое он в одиночку так долго боролся. С удесятерённой энергией ты старалась уберечь любимого человека от новых потерь, от нового краха.

Ты никогда не подвергала сомнению тот рассказ, который слышала у себя в спальне. Не только не сомневалась, но ещё думала, что дон Альваро, напротив, многого не сказал из скромности. Честность и откровенность губили его. Признав, что не привёз золота, он обесценивал своё открытие. “Он открыл Эльдорадо! — твердила ты. — Он должен вступить во владение своим имуществом. Богатства Соломоновых островов принадлежат ему по праву”.

Вскоре Экспедиция стала вашим общим плодом — заменой детям, которых вы не имели. Ради супруга ты втянулась в организацию путешествия.