Шрифт:
Закладка:
Меж тем под Смоленском после боя 9 октября наступило относительное затишье. Продолжалось только с обеих сторон копание шанцев и артиллерийское дело, то есть бросание бомб и других снарядов. Король из большого редута с Жаворонковой горы бросал огненные шары, или так называемые карфагенские карбункулы, в стан самого Шеина, чтобы зажечь его. Но снег мешал их действию. А из русского лагеря ядра большого наряда иногда достигали до ставки самого короля и причиняли вообще значительный урон неприятелю. Шеин не один раз посылал трубача к неприятельскому стану с предложением об уборке трупов и размене пленных. Вместе с тем он пытался вступить в переговоры о перемирии. Но, меняясь пленными, король и гетман Радзивилл уклончиво отвечали на вопросы о перемирии и продолжали со всех сторон стеснять русскую рать вновь воздвигаемыми засеками, острожками, ретраншементами, батареями. Мало-помалу ей были отрезаны все пути отступления и все способы добывать какие-либо припасы в окрестностях. Дождливая осень сменилась суровой зимой; русские терпели всякие лишения в своих сырых, холодных землянках; заболевали и умирали в большом количестве. Особенно стала свирепствовать цинга. Чувствительнее всего в это время оказался недостаток топлива, и вот целые отряды или делали открытые вылазки для его добычи, или отправлялись тайком по ночам; но часто попадали на неприятельские караулы и засады, вступали в бой и много трупов оставляли на месте. Благодаря многим перебежчикам из русского стана, особенно иноземцам, неприятели не только хорошо знали все, что происходило в этом стане, но и заранее узнавали о готовившейся вылазке или ночном предприятии и, конечно, принимали свои меры. Так, в начале декабря, раз ночью большая партия скрытно вышла из русского лагеря для рубки дров; но рано поутру, возвращаясь назад, она встретила польские хоругви, поставленные в засаду и предводимые самим гетманом Радзивиллом. В происшедшем неравном бою русские потеряли до 500 убитыми и до 150 пленными. Когда совершился этот погром, в русском стане, на глазах у Шеина, разыгралась драма. Лесли стал упрекать Сандерсона в измене, говоря, что это он дал знать неприятелю о предстоявшей вылазке за дровами. «Ты лжешь!» — закричал Сандерсон; в ответ Лесли выхватил пистолет и, выстрелив прямо в лоб англичанину, положил его на месте. Люди того и другого подняли крики, и едва дело не дошло до кровавой свалки. Это убийство осталось неразъясненным и безнаказанным: Лесли, как старший из иноземных полковников, начальствовавший двумя полками (немецким и русским), не захотел подчиниться суду Шеина. Очевидно, авторитет последнего был уже сильно подорван; но скорее удивительным является то, что его авторитет еще до некоторой степени сохранялся не только в русской части армии, но и в иноземном ее составе. Армия продолжала таять от болезней, смертности и побегов; но оставалась в своем тесном обложении и стоически переносила тяжкие лишения и страдания.
При всем бездействии и явной военной неспособности Шеин продолжал держать себя гордо и ревниво относился к своей власти главнокомандующего; например, советов иноземных полковников он не слушал, приставленных к нему двух дьяков, Дурова и Карпова, содержал в полном у себя подчинении, обращался с ними сурово и презрительно; имел шишей или шпионов (главный из них Ананьин), которые доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в его лагерях, и всеми мерами преследовал своих хулителей, громко их бранил и даже бил кнутом. Но не видно, чтобы он преследовал тех, которые хулили вообще русскую рать и заводили непозволительные сношения с неприятелями. Товарищ Шеина Измайлов, из подражания и послушания старшему воеводе предававшийся такому же бездействию и отсутствию на поле битвы, имел при себе двух сыновей, Василия и Семена, которые вели себя не только зазорно, но и почти изменнически. Так, они заводили личные сношения с некоторыми неприятельскими начальниками, дарили их и принимали от них подарки. Например, Семен послал молодому Казановскому с себя саадак; а Василий съезжался с Захарьяшем Заруцким и Мадалинским, с некоторыми русскими изменниками и перебежчиками; принимал их к себе в стан, пировал с ними и оставлял иногда их ночевать у себя; причем говорились разные непристойные речи. Особенно невоздержан был на язык