к Марко, она не могла отделаться от ощущения фальши. Напоминала себе, что так всегда: когда люди слишком заряжены эмоционально, они ведут себя как актеры в дешевых сериалах, а не в хороших фильмах от хороших режиссеров. Марко замолчал, она спросила:

– Почему нелегальный аборт? Разве в Швейцарии не было легальных?

– Почему! – Он снова разозлился, смешным старческим жестом занес руку над столом, но опустил бессильно. – Ты думаешь, все было просто, как у вас сейчас – раз-два. Этим занималась она. Через своего врача. Не мне же ходить к гинекологу. Наверно, это был плохой врач. А может, и не через врача. Она не сказала. У нас было мало денег… Да, я должен был все организовать, я, раз я принял решение. Но кто-то должен был кормить ее, маму, кто-то должен был достать на это предприятие деньги, а у меня не было ни образования, ни специальности. Руки и время – все, что я мог продать тогда.

Не дождавшись ответной реплики, Марко продолжил:

– Потому что я главного не понял. Она тоже приняла решение – не быть беременной и не рожать. Я намного позже понял, через много лет. Это был не аборт, а самоубийство. Потому и подпольный, у худшей «создательницы ангелов».

Он снова выдержал паузу, снова не получил ответа, снова заговорил.

– Понимаешь, Нина, я знаю многих людей – и живых, и уже мертвых. И я давно понял: люди умирают, когда принимают внутреннее решение. Болезнь – только повод к внутреннему решению. Может быть, страдание – тоже повод, но не причина. Поэтому некоторые выкарабкиваются из самой страшной онкологии. А другие умирают от простуды. Это было ее решение. Ее месть мне. За мой несчастный сперматозоид, будто я был более виноват, чем она.

– А ты не думал, что это решение… – Нина подбирала слова, – оно принимается на такой глубине внутри нас… что от нас самих, от наших личных… на самом деле поверхностных желаний уже не зависит?

– Я обо всем думал… Сколько я думал за эти годы… Десятилетия… Я все время думал.

Он запустил руки в волосы, и на секунду процеженный дождем свет лег так, что лицо его показалось Нине совсем молодым – измученным, бессонным, но молодым. Она неслышно встала с кровати. Ей становилось тревожно.

– Я все понимал. С того самого момента, как ты согласилась. Сразу понял, но не признался себе. И когда началось ночью, эта… эти… этот бред…

– Не надо рассказывать! – резко перебила его.

Она не труслива, но есть мысли, которые пугают до мрака в зрачках. Сорваться со скалы – быстро, не страшно. Но нет, не заражение крови. Когда-то видела по телевизору. Умирать изнутри, своя кровь становится врагом, она уже не своя и изнутри выкручивает руки. Нет. Не надо рассказывать, пожалуйста, нет.

– Не рассказывать?! Зачем было идти на это? Зачем эта смерть? Достаточно было слова. Я любил бы ребенка. Даже если бы он родился больным, косым, придурочным, я бы все равно – слышишь – все равно любил бы. Тебе было достаточно сказать!

Марко надвигался на нее. Снова злой. Нина отступала к двери.

– Ты не хотела его. Ты, твои шприцы, и ты говоришь о моих книгах! Ты меня смеешь упрекать! У меня никогда не было детей и не будет. Ты взяла его за руку и увела, вырвала его у меня, вырвала вас двоих у меня! Мою жизнь…

Живой Нине становилось все страшнее. Не из-за того, что видела: Марко в состоянии аффекта способен ударить или убить. Она бы увернулась, вырвалась – в своем теле не сомневалась. Страх нарастал оттого, что его слова затягивали, впечатывали ее в чужой мир, в чужую ситуацию, из которой не получалось выбраться. Еще немного, и она начнет верить ему. Пыталась расслабить правую ногу, но судорога была слишком сильной, нога не работала. Отступала, хромая, как на деревяшке, шатаясь, но почти не воспринимая боли.

– Ты хотела аборта больше, чем я, это была твоя идея, ты ее подкинула мне, ты внушила, но хотела оставить за собой роль жертвы, несчастной матери…

Нина выскочила из комнаты и снаружи захлопнула дверь. От усилия судорогой свело мышцу у правой груди, правая рука сжалась. Паника тела – мышца превращается в камень. Закусила губы, скривившись. Нога и рука стягивались все сильнее. Не знала, как расслабить. Марко был настолько близко с той стороны, что дверь едва не ударила его по лицу. Но он не попытался выйти. Она слышала, как он дышит.

Мышцы расслаблялись. Медленно, но расслаблялись. Не знала, что делать дальше. Пошла вниз, к остальным. Спускалась по лестнице со стеклянными перилами, не обращая внимания на боль в ноге и в груди, удивляясь, что боль легко игнорировать, и думала: «У меня не будет приступа. У меня не будет приступа. У меня не будет приступа». За этой мыслью пропасть – визитов к врачам, электроэнцефалограмм, МРТ (все, о чем запретила сообщать Шварцу).

В общей гостиной было мирно, как всегда: Софи принимала комплименты, Надежда одиноко курила в углу, мама что-то тихо рассказывала своей дочке, большая компания играла в покер. Нина села на стул в более или менее прикрытом пальмами углу и из-за листьев смотрела на людей. Она чувствовала, как на нее накатывает, но уходить к себе было поздно. Ладони с картами, шлепающие по столу, громыхали листами железа. Их мельтешение, этих людей, их смех. Паника охватывала Нину от их движений и звуков. Зажмурилась – звуки стали в сто раз громче. Неужели они не понимают, что каждое их движение имеет последствия? Что каждое вплетается в сеть причинно-следственных связей, неужели не понимают, какой ужас творят: шаги, сигареты, смех, брошенные карты, глоток безалкогольного коктейля, она видела все, она понимала заранее все – то, чего они не понимали. К чему приведут эти жесты, эти брошенные карты.

– Софи, прекрати верещать! – закричала Нина.

Софи удивленно повернулась к Нине, которая уже кричала Сержу:

– Не елозь на стуле! Замри.

Первый шок и непонимание сменились пониманием: пациенты впервые за время пребывания в Центре духовной регенерации вспомнили, что они все – пациенты. И она. Но когда Нина закричала:

– Замрите все! Не шевелитесь! – все замерли.

Оставались на своих местах. Стоило кому-то шевельнуться, Нина кричала, уже без слов – громко визжала. Она не разрешала двигаться, и ее, это дитя, – слушались. Когда они не шевелились, ей было спокойнее и все шло более или менее нормально.

Присутствующие понимали, что нужно вызвать доктора Шварца или, по крайней мере, кого-то из персонала. Но оставались парализованными. Когда сигарета Надежды осыпалась, та, без лишнего движения, уронила ее в пепельницу. Постепенно у всех возникло абсурдное сознание, что любое их движение, любой звук приведет