что мы станем с ним делать? Ведь его надо читать, оценивать его идейные и художественные достоинства, решать вопрос об издании. А кто это будет делать? Не вы ли, молодой человек? А можно ли вам доверить такое важное и ответственное дело?»

Кто знает, какие еще мысли и чувства были на душе писателя. Ведь не прошло еще и года, когда он в письме к К. Федину сообщал, что хотя роман и закончен, «но над книгой, чтоб она заговорила высоким голосом, надо еще работать долгие месяцы, а то и годы. Да и не моей голове. Мне очень трудно стать над этой вещью, как над чужой и чуждой, и властной рукой поставить все на свои места, вдунуть душу…».

Думается, что Шишков взвешивал, сомневался, стоит ли нести молодому редактору такое большое произведение, где еще что-то не так, что-то надо ставить на свое место.

Единственное, что могло заставить Вячеслава Шишкова принести мне новый роман, — это, видимо, мое искреннее и доброе расположение к автору и непреодолимое желание прочитать его новую рукопись. Во всяком случае, такому опытному и проницательному человеку, каким был Вячеслав Шишков, мое поведение, видимо, понравилось… Через некоторое время первая часть романа лежала у меня на столе, и я по просьбе автора читал его дома, после работы.

С каждым последующим приездом Вячеслава Шишкова в издательство отношения между нами становились все более сердечными. Вячеслав Яковлевич привозил новые части романа, а я высказывал свое отношение к прочитанному. Беседы наши затягивались. Они становились откровенными, дружественными. Вячеслав Яковлевич шутил, рассказывал разные истории из своей жизни, о своих путешествиях по Сибири, по Европейской России. Начинались эти беседы с каких-либо смешных эпизодов, приключавшихся с Шишковым.

— Ехал я в трамвае на задней площадке, — начинал Вячеслав Яковлевич. — Увлечен я был какими-то думами, смотрел на прохожих, на ленинградские дома, витрины… Вдруг слышу, чья-то рука тащит из моего жилетного кармана часы… А носил я их на цепочке, продетой через петлю жилета и соединенную с другим карманом. Медленно поворачиваю голову в сторону воришки и, улыбаясь, смотрю ему в глаза. Он, разумеется, испуганно и недоуменно смотрит на меня. Постепенно рука его удаляется от моих часов и кармана. На первой же остановке воришка вместе со своим приятелем, стоявшим рядом со мной, выходит из трамвая.

— Понимаешь… Сво-ой! — услышал я разочарованный голос карманника, бросившего виноватый взгляд на меня.

Однако охотнее всего Вячеслав Шишков рассказывал о Сибири, о тайге, о своих встречах с тунгусами, о своих походах по рекам и лесам сибирским, которые так красочно, так правдиво описаны в его ранних произведениях. Природа и люди Сибири глубоко волновали и занимали ум писателя. Какие бы темы современной жизни ни затрагивались в беседах, почти все они заканчивались воспоминаниями о таежных странствиях, об особенностях сибирского характера.

Сибиряки — народ своеобразный, стойкий, выносливый. Они не раз выручали Вячеслава Шишкова из разных бед, спасали от неминуемой гибели. Вячеслав Яковлевич с особой теплотой отзывался об этих людях, удивлялся их сметке, их природному чутью, уменью выходить из самых трудных, неожиданных положений, в которые они попадали в тайге.

Постепенно, в течение нескольких недель, я закончил чтение нового романа Вячеслава Шишкова. Роман произвел на меня очень сильное впечатление. Он покорил меня новизной, широким показом дореволюционной Сибири, яркостью и самобытностью образов, своеобразием языка. Я рассказал об этом директору издательства и предложил заключить с автором договор.

Мои предложения были одобрены. Мне только надлежало отрецензировать роман, и тогда директор согласен был подписать договор. А вскоре был представлен и отзыв В. А. Десницкого. Известный литературовед высоко оценил литературные достоинства, социальную направленность романа, важность темы, поднятой в нем. Помню, рецензия заканчивалась словами, что многие главы могут украшать любую литературную хрестоматию, что роман будет хорошо встречен читателями.

С автором был подписан издательский договор. Роман намечался к изданию двумя книгами и двойным тиражом. Вячеславу Яковлевичу была определена высшая ставка — четыреста рублей за авторский лист. Редактировать роман было поручено мне[22].

Меня это и радовало и пугало. Радовало то, что мне досталась такая интересная и значительная рукопись, в художественных достоинствах которой у меня не было никаких сомнений. Я чувствовал и понимал, что на фоне посредственных рукописей, которые тогда в большом количестве поступали от многих еще малоопытных молодых писателей, роман Вячеслава Шишкова был событийным явлением.

Как редактору мне предстояло вести разговор с известным писателем, выпустившим в свет много книг, человеком, умудренным большим житейским опытом, испытавшим на своем веку многое, видевшим немало разных редакторов. Это меня пугало. Одно дело — вести произвольные разговоры с писателем и высказывать ему приятные слова о его произведении, а другое дело — «врываться» в его творение с какими-то своими замечаниями, своими мыслями.

Оказалось, что опасения мои были напрасными. Работать с Вячеславом Яковлевичем было поучительно и легко. Разумеется, у меня не было никаких претензий к языку романа. Язык Вячеслава Шишкова, изобразительные средства писателя вызывали восхищение. Тут мои пометки были незначительны. Они касались отдельных фраз, местных речений. Меня настораживало другое. Много места в романе занимали религиозные старцы-отшельники, вокруг которых у нас с автором велись споры.

В ранних рассказах Вячеслава Шишкова вместе с добром, которое делают люди, обязательно присутствует зло. Часто на всякие злые дела толкает человека черт, который всегда появляется, когда надо сотворить что-нибудь неприятное. Для современного читателя черти — это анахронизм, но мне думается, что показ золотых приисков, где развертывались события романа «Угрюм-река», показ психологии людей, их быта без добрых и злых духов, без бога и черта был бы неполным.

Черт почти всегда «преследовал» темного, религиозного человека. Он появлялся где-нибудь в мрачных местах — в болотах, овинах, в непроходимых лесах — и вершил свои злые делишки. Об этом в письме к М. Горькому говорит и сам автор. «В романе есть мистика, есть всякая чертовщина — без нее трудно обойтись».

Однако для меня было бесспорным и другое. Автор чересчур много внимания уделял этой стороне. Поэтому я с молодым задором старался не соглашаться с этим и добивался от Вячеслава Шишкова определенных уступок и сокращений некоторых глав рукописи «Угрюм-реки».

Теперь, когда напечатаны письма Вячеслава Яковлевича к друзьям, многое становится известно о тех чувствах и переживаниях, о сомнениях и колебаниях которые возникали у автора во время нашей совместной работы над романом. Привожу отрывок из письма к Л. Когану от 26 июля 1933 года. «Дорогой Лев Рудольфович! Ваше письмо начинается: „До того обленился“ — я же начну: „До того заработался,