бросаются на разящую сталь, снова и снова встречают ее собственными телами, но снова и снова дотягиваются до живых, ослабляя их, калеча, прокладывая дорогу следующим одержимым убийством созданиям.

Юнбенс краем глаза видит, как тварь с глубоко рассеченным горлом в последнем отчаянном прыжке выбрасывает перед собой руку и каким-то невероятным движением цепляется корявыми грязными пальцами за нижнюю челюсть стоящего по левое плечо рыбака. Цепляется, пробив снизу плоть, а затем резко дергает. Фонтан крови орошает и несчастного рыбака, и самого Юнбенса, который пинает уже полуиздохшую тварь в промежность. Но рыбаку уже не помочь, тот валится навзничь, захлебываясь потоком собственной крови. Нижней челюсти у него нет.

Проходит не так много времени, когда натиск одержимых начинает ослабевать. Их остается совсем немного, но отсутствие численного превосходства нисколько не пошатывает их целей. Напротив, загнанные в угол, они сопротивляются еще более отчаянно. К счастью, этого уже недостаточно.

Одного за другим выжившие северяне уничтожают порченных созданий, добивают их раненых.

Когда все заканчивается, Юнбенс чувствует невероятное опустошение и волны такой слабости, какой не испытывал никогда прежде. Казалось бы, только что сражался, старался быть везде и сразу, а вон оно как — теперь в голове мутно, точно с сильного бодуна. И это точно не последствия пропущенных ударов в голову.

Он даже опирается о стену, а полностью измазанный в крови нож вываливается из его рук. Да и руки начинают дрожать. И все тело пронизывает холод, точно его снова вытолкали на промозглый холодный ветер.

А потом внутри рождается кашель — и северянин исторгает его из себя, в клочья разрывая горло. Его скручивает и бросает на пол, каждый новый приступ — новая порция боли уже не только в горле, но и где-то гораздо ниже, в груди.

Его по-прежнему продолжает холодить, но в груди ширится жар.

Когда измученный кашлем, он все же замирает, то где-то на грани затуманенного сознания слышит и другой кашель. Совсем рядом. С трудом подняв голову, Юнбенс пытается осмотреться. Перед глазами стоит мутная пелена, но, судя по всему, какие-то проблемы настигли всех их.

На ногах нет никого.

Хотя… кто-то пошатывается у соседней стены. Не рассмотреть, кто. А горло саднит так сильно, что и не спросить. И сил нет никаких. Хочется просто закрыть глаза и хотя бы немного отдохнуть. Пусть даже тело не в силах избавиться от сотрясаемой его дрожи.

Очень холодно. И жар в груди нисколько этот холод не разбавляет. Напротив, кажется, что стоит им соприкоснуться, слиться воедино — и случится что-то еще более поганое. А потому лучше просто переждать.

Правда, если кто-то из одержимых выжил, то противиться ему здесь просто некому. Любая полудохлая тварь с легкостью сможет вскрыть глотки всем уцелевшим людям.

Юнбенс шарит рукой по земляному полу, пытаясь отыскать оброненный нож. Понимает, что все равно не сможет его использовать, но умирать с оружием в руках куда спокойнее.

Глава двадцать вторая: Хёдд

— Госпожа, вы уверены? — спрашивает меня Эйстин, заслоняя дверной проем, ведущий в самый обычный хлев. — Зрелище не из приятных.

— Уверена. Я должна видеть сама.

За последние дни слухи о красноглазых существах значительно выросли. Теперь странных тварей, что похожи на сильно отощалых людей, видели во всех концах Гавани. Да и самих свидетелей их появления с легкостью можно набрать десятка полтора. И это только на вчерашний вечер. Сегодня утром, скорее всего, их уже гораздо больше.

Слухи-слухи. Их почти нельзя удержать в мешке, особенно если мешок дырявый. И дело даже не столько в желании людей по пьяной лавочке наговорить лишнего, сколько в действительной странности, на которую будет исключительно глупо закрывать глаза.

И я не собираюсь их закрывать, и именно потому сейчас стою возле хлева, откуда не доносится ни звука.

А должны бы доноситься.

— Извольте, — Эйстин отступает в сторону. — Только прошу, смотрите под ноги. Там… грязно.

Подбираю юбки, пригибаю голову и вхожу в хлев.

В нос тут же бьет густая вонь из прелого навоза и содержимого внутренностей. Запах крови на этом фоне кажется почти незаметным, но все же явственным дополнением.

Сглатываю.

Я видела смерть. Видела, как умирают воины, чьи тела превращены в кровавое месиво или рассечены на части. Видела несчастных, попавших в лапы медведя-шатуна. Но во всех тех смертях, сколь бы нелепыми и яростными они ни были, всегда просматривался разум. Жестокий и неколебимый, но преследовавший вполне определенные цели.

В том, что я вижу сейчас, цели быть не может.

Я даже не могу сказать, сколько и какой скот находился в этом хлеву до этой ночи. Потому что их останки разбросаны, развешены и разбрызганы буквально везде, включая стены и перекрытия потолка.

Их даже не съели, их просто разорвали на куски, выпотрошили, а потом по частям развесили, точно украшения.

В желудке рождается зловонный тошнотворный ком, меня передергивает, но мне все равно удается усмирить позыв плоти опорожниться прямо здесь, на виду у собственной стражи. Хорошо, что утром ограничилась несколькими глотками чистой воды.

— Кто-то что-то видел или слышал? — задаю глупый вопрос.

Подобное просто не может произойти в полной тишине. Животные должны были с ума сходить.

— Только старая Гвельда, — говорит Эйстин. — А больше никто ничего не слышал.

— Как такое может быть? — разворачиваюсь и быстрым шагом выхожу на улицу. Какое-то время просто стою и глубоко дышу прохладным кристально-чистым воздухом. — Эти дома — они ведь жилые?

— Да, госпожа. Я сам опросил каждого — никто ничего не слышал и не видел.

— Зови Гвельду.

Эйстин кивает и уходит.

У меня есть немного времени, чтобы подумать.

Улица, где случилось странное, расположена на окраине, но окраина эта не заброшена. Четыре добротных дома, в каждом из которых живет по меньшей мере одна семья. Как так могло случиться, что они не слышала безумства скота у соседей? Сколько тут? Шагов пятьдесят через улицу.

Когда вижу старую Гвельду, надежда узнать от нее что-то действительно важное исчезает. Старуха явно слепа.

— Это сам Дед Упак был, — говорит надтреснутым голосом. — Вылез из своего подземного храма и ходит теперь по земле нашей, сил набирается. А как наберется, так и наш черед придет.

Гвельда поднимает сухие руки вверх, сжимает кулаки и будто бы грозит небу.

— Дед Упак пожрет все живое на земле, а потом придет за Небесным Чертогом, за каждым, кто вседенно пирует подле Отца нашего.

— Матушка, что ты слышала? Что этот Дед делал? Почему никто больше его не слышал? — спрашиваю как можно мягче. — Почему ты решила, что это