— Я слышал.

— Почему же ты ничего не предпринимаешь? Ты же говорил: «Если тысяча, я подумаю».

— Не может быть, чтобы я такое сказал!

— Врёшь! Вот поэтому я и не люблю японцев.

— Мне очень жаль. Извини, что я японец. А что стало с тем богатым американцем, с которым ты ездила в Никко?

— Не о нём речь. Ты ещё более скупой, чем я думала. А когда вы приглашаете гейшу, вы не торгуетесь.

— Шутки в сторону. Ты ошибаешься, если думаешь, что я так богат. Тысяча иен — большая сумма.

Луиза всегда начинала в постели вымогать деньги. Сначала она говорила, что должна мадам две тысячи иен, просила заплатить их и купить ей особняк, а сейчас говорила иначе: мол, дай наличными тысячу, а на остальные вексель.

— Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься.

— Какое равнодушие! Ты меня любишь по-настоящему?

— Люблю по-настоящему.

— Если любишь, можешь раскошелиться на тысячу иен. А если нет, больше не приходи. Ну, что? Даёшь или не даёшь?

— Я же говорю, что дам. Только не сердись!

— Когда?

— В следующий раз принесу.

— Непременно принесёшь? Не обманешь?

— Я — японец.

— Скотина! Если в следующий раз не принесёшь, между нами всё будет кончено. Я не могу всю мою жизнь заниматься этой низкой профессией, поэтому и прошу помочь мне. Ах, какая я несчастная!

Потом она с интонациями современных актрис со слезами на глазах расписывала, насколько это занятие невыносимо для таких женщин, как она, рассказывала о своей матери, которая только и ждёт того дня, когда её дочь станет свободной, упрекала небеса, проклинала мир. Прежде чем приехать сюда, она была актрисой, она танцевала на сцене, у неё такой талант, что она не уступит никому из воспитанниц Элианы Павловой;[82] короче говоря, она совершенно другая, нежели прочие девицы в этом заведении, нельзя оставлять женщину таких способностей в подобных условиях; если бы она была в Париже или Лос-Анджелесе, она могла бы прожить самостоятельно; при её-то способности к языкам она может быть секретарём главы предприятия или машинисткой; он должен её спасти, представить какому-нибудь продюсеру или владельцу иностранной фирмы; и если он будет при этом давать ей каждый месяц сто или сто пятьдесят иен, этого будет достаточно.

— Ты же сейчас каждый раз платишь здесь пятьдесят или шестьдесят иен. Подумай, насколько выгоднее…

— Но те, у кого европейские жёны, говорят, что они обходятся почти в тысячу иен в месяц. Разве может женщина, привыкшая к роскоши, вроде тебя, обойтись сотней или ста пятьюдесятью иенами?

— Представь себе. Я бы без всякого сомнения смогла. Если я поступлю работать в фирму, то смогу заработать сто иен, поэтому получится двести пятьдесят. Я только для вида веду такую роскошную жизнь. Я не выклянчиваю у тебя карманных денег или новое платье. Я занимаюсь этим ремеслом, но если ты думаешь, что мне необходима роскошь, ты сильно ошибаешься. Поверь мне, если у меня будет свой дом, не найдётся женщины более аккуратной, я не буду транжирить.

— А потом ты со всеми деньгами улизнёшь куда-нибудь в Сибирь, только тебя и видели!

Тогда она делала вид, что он её очень обидел, и вне себя от досады била ногами по постели. Канамэ всё это забавляло, но одно время он действительно подумывал об её предложении. Однако он понимал, что эта женщина не будет долго оставаться в скромных условиях, о которых говорит сейчас; кончится тем, что она уедет хотя бы в Харбин — может быть, это стало бы выходом из положения и он избавился бы от неё. К тому же формальности по устройству дома содержанки казались ему ужасно тягостными.

Она говорила, что можно снять японский дом, если только он будет обставлен по-европейски, но Канамэ вообразил, как она будет жить в очень тесном жилище со скрипящими полами, как она будет шагать по дешёвым циновкам, как она, с её короткой стрижкой, будет одеваться в японский халат; представил себе, как она оставит всю ту роскошь, которая её сейчас окружает, и станет экономной домохозяйкой, — и как будто очнулся от иллюзий. Канамэ не относился к её планам серьёзно, но понимал, что она не шутит и он может очутиться в безвыходном положении.

В известной степени Луиза переигрывала. Чем больше она жаловалась, чем больше раздражалась и сердилась, тем более казалась комичной.

Ставни в комнате были закрыты, но сквозь щели проникал полуденный свет начала лета, чуть-чуть красноватый, как будто просачивался через цветное стекло. Он окрашивал тёмные предметы в комнате, и осыпанное пудрой тело Кангитэн[83] казалось нежно-розовым. Её северо-восточный акцент, воздевание рук и движения зада пристали бодрой, мужественной, а не горестно жалующейся женщине. Канамэ хотелось досмотреть это танцевальное представление до конца, и, глядя на красноватое тело и голову с коротко остриженными волосами разбушевавшейся Луизы, он вдруг подумал: в синем переднике она была бы точь-в-точь Кинтаро.[84] Он еле удержался от хохота.

Ровно в половине пятого слуга, как и было ему приказано, приготовил ванну.

— Когда в следующий раз?

— Вероятно, в среду на следующей неделе.

— Ты непременно привезёшь деньги?

— Понял, понял…

Вентилятор дул ему в спину, мокрую после ванны. Натягивая кальсоны, он отвечал холодно, торопливо, как будто оскорблённый её меркантильностью.

— Непременно?

— Непременно привезу…

С этими словами он пожал ей руку и сказал себе в душе: «Я уж точно сюда больше не приеду».

«Никогда не приеду…»

Слуга открыл ворота, Канамэ сел в машину, ожидавшую его на улице. На обратном пути в нём всегда крепло это решение, мысленно он бросал в лицо женщине, которая между створками двери посылала ему воздушный поцелуй: «Прощай навсегда!» Но проходило три дня, и твёрдость его слабела. Пять дней, шесть, неделя — глупое желание ещё раз встретиться с ней становилось нестерпимым, и, отбросив все дела, он летел в дом миссис Брент. До встречи в нём кипела любовь, а после встречи он чувствовал тяжесть в груди.

Он испытывал такую смену настроений не только с Луизой — он помнил, что и с гейшами в своё время было то же, но сейчас колебания между его горением и последующим охлаждением стали очень сильными. В конце концов, это вопрос физиологии, Луиза опьяняла его, как крепкий алкоголь. Вначале, когда Канамэ верил всему, что она говорила, он, как многие молодые люди в нынешней Японии, был особенно очарован тем фактом, что она родилась в Западной Европе. Она, без