Шрифт:
Закладка:
Конец же апреля ознаменовался трогательным и печальным событием. Незадолго перед тем знаменитый тенор Нурри убился в Неаполе. Одни говорят: нарочно, в отчаянии от потери голоса выбросившись из верхнего этажа; а другие: нечаянно, шагнув за открытое до пола окно, которое он счел за открытую дверь балкона.
Несчастная вдова его, мать шестерых детей и беременная седьмым, возвращалась с телом своего злосчастного мужа во Францию, и вот когда в одной из марсельских церквей (несмотря на протест епископа) назначено было отпевание, то Шопен захотел помянуть своего покойного друга, играя во время заупокойной литургии на органе. Известие об этом разнеслось по городу, и любопытство нагнало массу публики в церковь. Но эта публика, по словам Жорж Санд, была очень разочарована: «во-первых, она ожидала увидеть саму Жорж Санд в полном параде посреди церкви», а во-вторых, она не услыхала никаких эффектных, потрясающих раскатов органа или музыкальных фокусов, да надо сказать, что фальшивый, резкий орган мало к тому был и пригоден:
«Но, – говорит Жорж Санд в письмах к Марлиани, – ваш маленький сумел справиться с ним как только можно лучше. Он взял наименее пискливые регистры и сыграл «Звезды» Шуберта. Не тем победоносным и восторженным тоном, как пел Нурри, а жалобным и нежным, точно отголосок иного мира. Нас было в церкви всего двое или трое, кто это сильно прочувствовал, и чьи глаза наполнились слезами. Остальная часть слушателей была очень разочарована...
А меня совсем не увидели, я была спрятана за органом и сквозь перила видела гроб бедного Нурри. Помните, как я у Виардо от всего сердца обняла его, последний раз, что мы видели его? Кто мог ожидать встретить его под черным покровом среди свечей? Я очень печально провела этот день, могу вас уверить. Вид его жены и детей еще больше огорчил меня. У меня на сердце было так тяжело, и я так боялась заплакать, что не могла сказать ни слова»...[138]
В конце этого письма выпущена страничка, чрезвычайно драгоценная и характерная и для тогдашнего отношения Жорж Санд к Шопену, и для ее понимания его натуры вообще. Эта страничка показывает, что Шопен далеко не всегда был «невозможным» больным:
«Добрый вечер, дорогой друг. Шопен был бы у ваших ног, если бы не был в объятиях Морфея. Вот уже несколько дней, как на него напала какая-то сонливость, которую я считаю очень полезной, но против которой его деятельный и беспокойный дух возмущается. Но напрасно: ему приходится-таки отсыпаться всю ночь и добрую часть дня! Он спит, как ребенок; я очень уповаю на эту наклонность ко сну, а доктор уверяет, что путешествие будет для него превосходно.
Этот Шопен просто ангел; его доброта, нежность, терпение иногда меня беспокоят. Я полагаю, что это чересчур тонкая, чересчур совершенная и законченная натура для того, чтобы долго жить нашей грубой и тяжеловесной земной жизнью. На Майорке, будучи при смерти больным, он сочинял музыку, от которой разило раем, но я до того привыкла видеть его в небесах, что мне кажется, что жизнь или смерть для него ничего не значат. Он сам хорошо не знает, на какой планете он существует, он себе не отдает ни малейшего отчета в этой жизни, какой мы ее понимаем и чувствуем...
Я думаю, что вы получили «Габриэля» и заставите заплатить Бюлоза. Я рассчитываю на деньги, о которых просила и которые прошу переслать мне, чтобы я могла покинуть Марсель, потому что здесь все дороже, чем в Париже, а кроме того, путешествие мое, очень медленное и полное предосторожностей, мне дорого влетит, как говорится. Прощайте, дорогая, нежно целую вас».
Этот последний абзац напечатан в «Корреспонденции» в измененном виде.
Утром, 22 мая, Жорж Санд и Шопен выехали на север и, путешествуя с большими остановками и осторожностью – в Арле их ожидала собственная карета Жорж Санд, присланная по воде из Шалона, – к июню прибыли в Ноган, где мирно и поселились на все лето.
Но со времени своего возвращения с Майорки Жорж Санд вообще увидела и решила, что ей «нужно вернуться к более оседлой жизни».
«Я более не люблю путешествий, или, вернее сказать, я уже не в тех условиях, когда могла любить их. Я уже более не холостой человек, а семья на редкость мало согласуется с частыми странствованиями».[139]
Еще за два месяца до этого, 15 марта, она писала Марлиани:
«В мае поедем в Ноган, а в июне вернемся в Париж, потому что мне кажется, что это все-таки место, где можно жить свободнее всего и скрытнее всего. Чем дальше, тем больше мне нужна уединенная жизнь. Воспитание моих детей меня приковывает к месту. Мои работы становятся серьезнее или, по крайней мере, менее легковесными. Я хотела бы поселиться в Париже»...[140]
И вот, начиная с этого 1839 года по 1847, Жорж Санд проводит лето в Ногане, а зиму в Париже (за исключением лета 1840 г., когда она в Ногане совсем не была, о чем мы скажем ниже). Wanderjahre Жорж Санд окончились – отныне она ведет уже более правильную и оседлую жизнь.
Надо полагать, что немалую роль в этом решении сыграло и влияние Шопена, совместная жизнь с которым приняла к этому времени совершенно семейный, задушевный и почти патриархально-мирный характер.
«19 июня 1839» – написано карандашом на левом косяке окна комнаты Жорж Санд в Ногане (на правом написано по-английски стихотворение в прозе, которое мы привели в Приложении к нашему I тому: «The fading sun»[141]). Мы не можем сказать, что значит это «19 июня 1839», и потому мы позволяем себе, единственный раз в течение нашей работы, пофантазировать и предположить, что Жорж Санд в этот день мысленно подписала свое отречение от безалаберного страннического существования и приветствовала начинавшуюся, хоть и не вполне легальную, но задушевно-спокойную и мирную семейную жизнь под одним кровом с любимым человеком.
