Но все-таки Чикени не забывал свою жизнь в Обисоуэй, и часто ему совсем не хотелось играть; он тихо лежал в своем ящике, и его маленькое сердечко было переполнено неутолимой тоской по своим старым товарищам.

Прошло немного времени, и у бобренка подросли сломанные зубы. Он начал усердно точить их — все стучал зубами и тер нижние о верхние. Зубы у бобров растут непрерывно, и они постоянно скрежещут ими и точат их. И за шерсткой своей Чикени снова стал следить, а то она у него вся свалялась за дорогу. Теперь он причесывался и прихорашивался ежедневно, и она опять стала пушистой. Да и вообще, он поправился, пополнел и стал похож на прежнего Чикени.

Его жизнь как будто немного наладилась — не совсем, правда. Чикени очень тосковал и мучился, когда попадал в клетку, и Элек знал это. Каждое утро, когда смотритель сажал бобренка за решет ку — а она могла бы удержать и медведя, — он видел, когда оборачивался, уходя, как грустно смотрит ему вслед маленький зверек, сидя на твердом цементном полу. Смотритель вспомнил, что бобры иногда живут больше двадцати лет. Двадцать лет в этой тюрьме из железа и бетона! За двадцать лет его дети станут взрослыми и уедут отсюда; да и он сам, быть может, уедет. Городок станет большим городом (теперь-то он не очень большой); люди будут приезжать и уезжать — свободные, счастливые люди, — а он, этот маленький несчастный зверек, который никогда никому не делал зла и только искал ласки, все это время будет глядеть сквозь решетку ужасной клетки — двадцать лет, длинных и тоскливых, как будто он был неисправимым преступником; и он будет ждать свободу, которая никогда не придет к нему, ждать для того, чтобы, так и не дождавшись, умереть. «И ради чего все это делается? — подумал смотритель. — Только ради того, чтобы несколько бездумных людей, которым было все равно, увидят они когда-нибудь бобра или нет, могли остановиться на минуту или две перед клеткой и посмотреть безразличными глазами на безутешного маленького узника; потом они уйдут и забудут о нем». Этому доброму человеку казалось несправедливым, что люди обрекли бобренка на такую участь. И когда смотритель наблюдал, как неуклюжий зверек потешно веселился с его детьми, он решил, что сделает все от него зависящее, чтобы скрасить жизнь маленькому узнику; он будет как можно чаще брать его к себе домой, где бобренок сможет играть с детьми на свободе.

Но Чикени еще не сдался, его не покидала надежда. Он ждал, что каким-то таинственным путем к нему придет Чилеви. В этом не было ничего странного, потому что раньше, где бы Чикени ни был, очень скоро возле него появлялся братишка — они не могли долго пробыть друг без друга. И вот осиротевший бобренок снова и снова принимался искать своего братца: то он заглядывал в деревянную хатку, которая стояла за загородкой, то терпеливо обнюхивал все углы в комнатах смотрителя, то выбегал во двор, направлялся к сараю и заглядывал во все щели, — видно, он не сомневался, что когда-нибудь найдет Чилеви. Однако после целого месяца ежедневных разочарований он стал терять надежду и наконец совсем бросил искать братца.

А на расстоянии ста миль тосковал другой бобренок, скитаясь в безнадежных поисках.

Чикени уже начал мириться со своей новой жизнью, когда случилось событие, которое оказалось для него и очень тяжелым и в то же время отвечало самым сокровенным его желаниям.

Как-то раз мимо его клетки проходила индианка с пестрой шалью на голове. Увидев ее, Чикени как безумный бросился к решетке, просунул сквозь железные прутья сжатые в кулачки лапы и, боясь, что она пройдет мимо, пронзительно закричал. Женщина сейчас же остановилась на зов бобренка и стала ему что-то говорить. Звуки, которые долетели к нему, были очень похожи на те, которые он так часто слышал на родине, где живут индейцы. Но голос был чужой, и, взглянув в лицо женщине и почуяв ее запах, Чикени повернулся спиной и удрученный побрел к своей пустой деревянной хатке. Ему показалось сначала, что это была Саджо.

Однако это происшествие не только взбудоражило бобренка — оно пробудило новые надежды: он стал ждать, что к нему придет Саджо.

Днем люди толпами гуляли в зоологическом саду и останавливались перед клеткой взглянуть, что это за зверь. Но «посетители» Чикени никогда не стояли долго, а быстро проходили мимо; для большинства он был лишь маленьким зверьком с плоским хвостом. Одни смотрели на него равнодушно, другие — с любопытством, третьи тыкали палками и что-то говорили грубыми, недобрыми голосами. Редко у кого он встречал участие. Только один или двое говорили ласково и угостили его орешками и конфетами. Но Саджо не приходила. И бобренок продолжал всматриваться в каждое лицо, принюхиваться к каждой руке, к которой только мог дотянуться носиком.

Он ни разу не увидел любимого лица и не услышал запаха маленькой ручки. И все-таки был уверен, что придет день, когда голос, который и сейчас звучал в его ушах, позовет: «Чикени!», и маленькая коричневая рука, которая так часто ласкала его, снова поднимет его, и тогда — о, что это за радость! — он ткнется носиком в теплую нежную шею, посопит, попыхтит немного, а потом задремлет и за будет обо всем!

Часами просиживал так бобренок в клетке, следя за прохожими. Он ждал и надеялся. А вечером, когда он лежал на соломенной подстилке у смотрителя на кухне, смутные воспоминания о счастливых днях проносились в его голове: в памяти, наверно, вставала и маленькая каморка под кроватью у Шепиэна, которая была их нераздельной собственностью с Чилеви, и крошечный потешный бобровый домик — их собственное сооружение, над которым они так дружно трудились.

Но потом Чикени сделался ко всему равнодушным, и уже ничто не радовало его, даже когда он был в домике у смотрителя; он перестал играть с детьми, уже больше не прихорашивался и не приглаживал свою шерстку. Зверек стал отказываться от пищи. Часто сидел он понурый, тяжело дыша, с закрытыми глазами и сжимал в лапках яблоко, пока наконец не ронял его, даже не попробовав.

Смотритель с жалостью глядел на своего маленького питомца и знал, что теперь нечего думать не только о том, что будет через двадцать лет, но даже через год: Чикени долго не проживет.

Крошечный мозг был словно