ли! Мне так хочется видеть, как вы любите друг друга.

– Даша! Тебе, верно, хотелось видеть, как я плачу, так ты как нельзя лучше этого достигла, – сказала вполголоса Анна Михайловна и, сбросив с колен работу, быстро вышла из комнаты. Слезы текли у нее по обеим щекам.

Долинский посмотрел ей вслед и остался молча на своем месте.

– Вот чудаки! – тихо заговорила Дора и начала досадливо кусать губки. Это означало, что Даша одинаково недовольна и другими, и сама собой.

– Смешно! – воскликнула она через минуту с тою же досадой и с явным желанием вызвать на разговор Долинского.

– Да, кошке игрушки, а мышке слезки, – ответил, не поднимая глаз от бумаги, Долинский.

Даша вспыхнула.

– Э! Уж хоть вы, по крайней мере, перестаньте, пожалуйста, комонничать[48]! – крикнула она запальчиво на Долинского.

– Что такое значит «комонничать»? Извините, пожалуйста, я даже слова такого не знаю, – отвечал сухо Долинский.

– Русское слово.

– Никогда не слыхал в моей жизни.

– Мало ли чего вы еще не слыхали в вашей жизни! В это время в комнату снова вошла Анна Михайловна и опять спокойно села за свою работу. Глаза у нее были заплаканы.

Дора посмотрела на сестру, слегка поморщила свой лоб и попросила ее переложить себе подушки.

– Ну а теперь уйдите от меня, – сказала она не оправившимся от смущения голосом сестре и Долинскому.

– Я останусь с тобою, – отвечала ей Анна Михайловна.

– Нет, нет! Идите оба: «мне вид ваш ненавистен», – тихо улыбаясь, шутила Дора. – Нет, в самом деле, мне хочется быть одной… спать хочется. Идите себе с Богом.

Глава пятнадцатая

Присказка кончается и начинается сказка

На третий день праздника приехал доктор, поговорил с больною и, прописав ей малиновый сироп с какой-то невинной примесью, сказал Анне Михайловне, что в этом климате Даше остается жить очень недолго и что как последнее средство продлить ее дни он советует немедленно повезти ее на юг, в Италию, в Ниццу.

– Природа нередко делает чудеса, – утешал он Анну Михайловну.

– А для нее, доктор, возможно еще такое чудо?

– Отчего нет? Природа – чародейка, ее аптека всем богата.

– Как же это сделать? – спрашивала Анна Михайловна Долинского.

– Надо ехать в Ниццу.

– Да не то что надо. Об этом уж и говорить нечего, что надо; а как ее везть? Как ее уговорить ехать?

– В самом деле: кто же ее повезет? Кому с нею ехать?

– Или мне, или вам. Об этом после подумаем. Без меня тут все стало – да это Бог с ними, пусть все пропадет; а как ее приготовить?

– Хотите, я попробую? – вызвался Долинский.

– Да. Очень хочу, но только надо осторожно, ловко, чтоб не перепугать ее. Она все-таки еще, может быть, не знает, что ей так худо.

– Лучше вместе, заведем разговор сегодня вечером.

– И прекрасно.

Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше между тем стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей:

– Вы теперь, слава богу, уж гораздо крепче, m-lle Dorothee; вам бы очень хорошо было теперь проехаться на юг. Это бы вас совсем оживило и рассеяло.

Больная посмотрела на него долгим, пристальным взглядом и сказала:

– Что ж, я не против этого.

– Так и поезжайте.

– Это не от меня зависит, доктор. Надо знать, как сестра, или, лучше, как ее средства.

– Сестра ваша совершенно согласна на эту поездку.

– Вы с ней разве говорили?

– О! Да. Давно, несколько дней назад говорил.

– Что ж это они мне ни слова не сказали! Все боятся, что умру, – добавила она с грустной улыбкой.

– Они вас очень любят.

– Очень любят, – подтвердила задумчиво больная.

– Так вы поедете? – спросил ее снова доктор.

– Пусть везут, пусть везут. Пусть что хотят со мной делают: только пожить бы немножко.

– Поживете! – отвечал доктор спокойно, берясь за шляпу.

– Немножко?

Доктор протянул ей руку и, не отвечая на вопрос, сказал:

– Так до свидания, m-lle Dorothee!

Даша удержала его руку и опять спросила его:

– Так немножко?

– Что немножко?

– Поживу-то?

– Поживете, поживете, – отвечал доктор, чтобы что-нибудь отвечать.

– Ну а не хотите сказать правды, так и бог с вами, – сказала Даша. – Заезжайте ж хоть проститься.

– Непременно.

– То-то; а то ведь, пожалуй, уж не увидимся до радостного утра.

Доктор ушел, а Даша позвала сестру, попеняла ей за нерешительность и объявила, что она с большим удовольствием готова ехать в Италию.

Поездка была отложена до первого дня, когда доктор найдет Дашу способной выдержать дорогу. Из аптеки ей приносили всякий день укрепляющие лекарства, а Анна Михайловна, собирая ее белье, платье, все осматривала, поправляла и укладывала в особый ящик.

– Золотая ты моя! Точно она меня замуж снаряжает, – говорила, глядя на сестру, Даша.

Дарья Михайловна обмогалась. Хотя она еще не выходила из своей комнаты, но доктор надеялся, что она на днях же будет в состоянии выехать за границу. Вечером в тот день, когда доктор высказал свое мнение, Анна Михайловна сидела у конца письменного стола в комнате Нестора Игнатьевича. Она сводила счеты и беспрестанно над ними задумывалась. Денег было мало. Дашина болезнь и зашедшие во время этой болезни беспорядки серьезно расстроили дела Анны Михайловны, державшиеся только ее неусыпными заботами и бережливостью.

– Ну что? – спросил Долинский, видя, что рука Анны Михайловны провела черту и подписала итог.

– Плохо, – улыбаясь, ответила Анна Михайловна.

– Сколько же?

– Всего в сборе около тысячи рублей, около двух тысяч в долгах; тех теперь и думать нечего собрать. Из тысячи, четыреста сейчас надо отдать, рублей триста надо здесь на месяц…

В это время за дверью кто-то запел медведя, как поют его маленькие дети, когда они думают кого-нибудь испугать:

Я скрипу-скрипу медведь,

Я на липовой ноге,

В сафьяном сапоге.

– Кто бы это? – сказали в один голос оба, и Долинский пошел к двери.

Не успел он взяться за ручку, как дверь сама отворилась и ему предстала Дорушка, в белом пеньюаре и в больших теплых вязаных сапогах. В одной руке она держала свечку, а другою опиралась на палочку.

– Дарья Михайловна, что вы это делаете? – вскрикнул Нестор Игнатьевич. – Ведь вам еще не позволено выходить.

– Молчите, молчите, – запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша. –