— Мы здесь для того, чтобы вылечиться и стать здоровыми, а не сидеть и анализировать друг друга до полного развала, — ответил Джим. — Анализировать — все равно что разбирать что–то на части. Потом не соберешь. Как Шалтая–Болтая.

— Благодарю вас, доктор Фрейд, — сказал Эпштейн. — Но все–таки…

Когда сеанс кончился, почти каждый был зол на кого–то еще. Доктор Сцевола старался пролить бальзам на раны и охладить страсти. Но на сей раз его мягкость, рассудительность и стремление к компромиссу не возымели действия. Если одни пациенты были пока еще слишком застенчивы, чтобы задевать других, то другие проявляли излишнюю бойкость, и персонажи, которых они себе избрали, отличались надменностью и дурным характером. Психиатрам приходилось то и дело осаживать таких субъектов. И в то же время нельзя было слишком подавлять молодых людей, иначе они могли вырваться из–под контроля или утратить связь со своими фармеровскими образами.

Как бы драчливо и заносчиво ни были настроены иные участники группы, всех их объединяло одно. Их всех отличала низкая самооценка, калечившая их характеры. Одной из целей — труднодостижимых целей — терапии и было обретение самоуважения. Чтобы начать уважать себя, больные должны были на время стать кем–то другим.

Через несколько минут после сеанса Джиму сказали, что к нему пришел посетитель — Сэм Вайзак. Доктор Сцевола был занят, и разрешение нужно было спрашивать у доктора Тархуны. Он дал его по телефону, и Джим с нетерпением побежал в маленький холл, предназначенный для посетителей. Медбрат Дейв Герском стоял в дверях и наблюдал за ними.

Сэм встал со стула, когда вошел Джим. Он широко улыбнулся и пошел навстречу другу, размахивая руками. Они встретились на середине комнаты и обнялись. Джим был очень рад видеть Сэма, но невольно сморщил нос от его запаха. С тех пор как Джим лег в больницу, он каждый день принимал душ, а грязное белье передавал матери. Он ничего не сказал Сэму по поводу его немытого тела и грязной одежды. В конце концов, все, что было надето на Джиме пожертвовал ему Сэм. Если бы не щедрость друга, ходить бы Джиму в больничной пижаме, халате и тапочках.

Когда они разомкнули объятия, Сэм перестал улыбаться и тяжело опустился на стул.

— Джим, мне надо кое–что тебе сказать, кое в чем разобраться. Я тут задумал одну вещь, которая тебе не понравится. А может, и понравится, не знаю. Но я, как говорится, зашел в тупик. Хочу уехать и в то же время не хочу.

— Куда уехать?

— В Калифорнию. В Голливуд, если точно. Надо выбираться из этой поганой дыры, подмышки Вселенной. Дела у меня плохи. Хожу в реабилитационный центр для токсически зависимых, для наркоманов, как отец говорит. Суд покоя не дает. Судья говорит, что я должен выправиться и что он мне с пути сбиться не даст. Каждую неделю требует отчета от моих предков и от школы, а отчеты не больно утешительные. Я все еще хожу в двоечниках, хотя и лезу из кожи вон, чтобы исправить отметки.

Сэм прикрыл глаза пальцами и смотрел на Джима, словно через тюремную решетку С дрожью в голосе он продолжал:

— Джим, ну не могу я больше! Хочу убежать, исчезнуть, затеряться совсем в этой Калифорнии. Не знаю, что я там буду делать, скорее всего — на улице спать. Какое–то время, во всяком разе. Но гитару я возьму с собой. Может, устроюсь в какую–нибудь группу. А может, и нет. Хорошим музыкантом меня не назовешь, но ведь кучу рок–звезд это не останавливало. В общем, попробую. Все лучше, чем сейчас.

Джим не сразу ответил. Сэм уронил руки на колени, но не сводил с Джима своих черных глаз. Как будто надеялся… на что? На то, что его старый друг скажет какие–то мудрые слова и спасет его?

Джим махнул рукой, неизвестно что выразив этим — разве что безнадежность. Что может он, Джим Гримсон, запертый в сумасшедшем доме, одетый в чужие обноски, отрезанный почти от всех, кроме доктора Порсены и кучки больных, да и те ему недостаточно близки — что может он сделать для своего друга?

Не мог он не думать и о своих планах, хоть и чувствовал себя большой скотиной за то, что думает о себе, когда Сэму так плохо. Сэм несколько дней назад сказал ему по телефону, что Джим может жить у Вайзаков, когда перейдет на амбулаторное лечение. Они с Сэмом будут спать в одной комнате, вместе пользоваться вещами Сэма и вместе есть. Это предложила миссис Вайзак, великодушная, как всегда. Она ведь знает, что у родителей Джима совсем маленькая квартирка и им не на что содержать сына. Скоро Джиму исполнится восемнадцать, а тогда выдаваемое на него пособие перестанет поступать. Кроме того, Эрик Гримсон не хочет, чтобы Джим жил с ними.

А теперь, когда Сэм уезжает, захотят ли его родители взять его друга к себе? Джим прочистил горло и сказал:

— Сэм, я не премудрый старец с гор, не какой–нибудь гуру, который все видит, все знает и может вывести тебя на путь к здоровью, богатству и славе. Ты прости, Сэм, но я не знаю, что тебе сказать — разве что пожелать удачи. Я посоветовал бы тебе записаться на терапию к доктору Порсене, но там большая очередь. Мне чертовски повезло, что меня приняли сразу.

Сэм не ответил, и лицо его было непроницаемым, но Джиму показалось, что под маской виден упрек и страх.

— О Господи, Сэм, я очень хочу тебе помочь! Но не могу!

— Я ничего от тебя и не ждал, — сказал Сэм. — Нельзя же требовать от утопающего, чтобы он спас другого из воды. Я просто решил рассказать тебе, что собираюсь сделать. А твоего благословения мне не надо.

— Черт возьми, Сэм! Я чувствую себя последним дерьмом! Я тебя подвел!

— Да какого черта, — сказал Сэм, вставая. — Мама не откажет тебе, даже если меня здесь не будет. Может, она даже сильней тебе обрадуется. Ты ж знаешь, материнство — ее конек. Это да еще всеми командовать. — У Сэма дрогнул голос, и две слезинки скатились к углам рта. — Эх, вот были мы пацанами, счастливыми, в общем, хотя всякое бывало — ну могли ли мы подумать, что все так обернется?

Джим не мог придумать ничего лучше, чем обхватить Сэма руками и похлопать по спине. Это было все, что он мог — и больше, возможно, ничего и не было нужно. Сэм чуть–чуть поплакал, потом освободился и