Шрифт:
Закладка:
ВОЛЬТЕР. Наша молодежь не терпит вреда от своей свободы.
БЕНЕДИКТ. Я думаю, вы ошибаетесь. Мужчина, привыкший к распущенности до брака, редко окажется верным мужем; а женщина, свободно отдающая себя до брака, лишь в исключительных случаях станет верной женой. Поэтому вы вынуждены разрешать разводы на все более легких условиях. У нас брак — это торжественное таинство, обет пожизненного терпения и верности; у вас — деловой контракт, который любая сторона вольна расторгнуть после мимолетной ссоры или в расчете на более молодого или богатого товарища. В каждом доме теперь открыты все двери, приглашая к бегству, а институт брака погружается в хаос временных и экспериментальных союзов, трагических для женщин и губительных для нравственного порядка.
ВОЛЬТЕР. Но, мой дорогой отец, моногамия неестественна и невыносима.
БЕНЕДИКТ. Всякое сдерживание инстинкта противоестественно, и все же без многих таких сдерживаний общество невозможно. И я считаю, что мужчина или женщина с одной парой и несколькими детьми счастливее, чем мужчина или женщина с несколькими парами и одним ребенком. Как может быть долго счастлив мужчина, который, возбужденный новым лицом и красивыми формами, развелся с женой, которая потеряла свою красоту, вынашивая и воспитывая его детей?
ВОЛЬТЕР. Но, запретив разводы, вы вынуждены мириться с прелюбодеянием, которое так распространено в католических странах.
БЕНЕДИКТ. Да, мы слабы и виновны; слабы из-за роста неверия. Возможно, поскольку это позволяет создать для детей единый дом, прелюбодеяние лучше, чем развод, и влечет за собой менее длительное разрушение семьи; но мне стыдно, что мы не нашли лучшего решения.
ВОЛЬТЕР. Вы честный человек, отец. Я бы отдал все, что у меня есть, если бы мог разделить вашу веру и вашу доброту.
БЕНЕДИКТ. И все же вас так трудно переубедить! Иногда я отчаиваюсь вернуть таких блестящих людей, как вы, чьи перья движут миллионами душ во зло или во благо. Но некоторые из ваших последователей открывают глаза на ужасную реальность. Мыльный пузырь прогресса лопнул в столетие, в котором произошло больше массовых убийств мужчин и женщин, больше разрушений городов и опустошения сердец, чем в любое другое столетие в истории. Прогресс в знаниях, науке, комфорте и власти — это лишь прогресс в средствах; если нет улучшения в целях, задачах или желаниях, то прогресс — это заблуждение. Разум совершенствует средства, но цели определяются инстинктами, сформировавшимися еще до рождения и утвердившимися до того, как разум успел вырасти.
ВОЛЬТЕР. Я все еще верю в человеческий разум; по мере того как мы становимся более уверенными в своей жизни, мы улучшаем как цели, так и средства.
БЕНЕДИКТ. Становитесь ли вы более защищенными? Снижается ли количество насильственных преступлений? Война менее страшна, чем раньше? Вы надеетесь, что разрушительность вашего оружия удержит вас и ваших врагов от войны; но разве эквивалентный прогресс от стрелы до бомбы остановил народы от смертельного вызова друг другу?
ВОЛЬТЕР. Воспитание человеческой расы займет много веков.
БЕНЕДИКТ. Тем временем подумайте о духовном опустошении, которое распространила ваша пропаганда, возможно, более трагичном, чем любое разрушение городов. Разве атеизм не является прелюдией к более глубокому пессимизму, чем тот, который когда-либо знали верующие? А вы, богатый и знаменитый, разве вы не часто думали о самоубийстве?
ВОЛЬТЕР. Да. Я пытался верить в Бога, но признаюсь вам, что Бог ничего не значил в моей жизни, и что в моем тайном сердце я тоже чувствовал пустоту там, где была моя детская вера. Но, вероятно, это чувство принадлежит только отдельным людям и переходным поколениям; внуки этих пессимистов будут резвиться в свободе своей жизни и иметь больше счастья, чем бедные христиане, омраченные страхом ада.
БЕНЕДИКТ. Этот страх играл лишь незначительную роль в жизни подавляющего большинства верующих. Их вдохновляло чувство, что муки смерти — это не бессмысленная непристойность, а прелюдия к более великой жизни, в которой все земные несправедливости и жестокости будут исправлены и исцелены, а они соединятся в счастье и мире с теми, кого любили и потеряли.
ВОЛЬТЕР. Да, это было настоящим утешением, пусть и иллюзорным. Я не чувствовал его, потому что почти не знал свою мать, редко видел отца, и у меня не было знакомых детей.
БЕНЕДИКТ. Вы не были полным человеком, и поэтому ваша философия не была полной. Знали ли вы когда-нибудь жизнь бедняков?
ВОЛЬТЕР. Только со стороны; но я старался быть справедливым и полезным для бедняков, живших в моих поместьях.
БЕНЕДИКТ. Да, вы были хорошим сеньором. И вы заботились о том, чтобы утешительная вера вашего народа обновлялась религиозным обучением и богослужением. Но тем временем по Франции распространялось ваше опустошающее евангелие о том, что за могилой нет надежды. Вы когда-нибудь отвечали на вопрос де Мюссе?3 После того как вы или ваши последователи научили бедняков, что единственный рай, которого они могут достичь, должен быть создан ими на земле, и после того как они убили своих правителей, и появились новые правители, и бедность осталась, вместе с большим беспорядком и отсутствием безопасности, чем прежде, — какое утешение вы сможете предложить побежденным беднякам?
ВОЛЬТЕР. Я не советовал убивать их правителей; я подозревал, что новые правители будут очень похожи на старых, но с худшими манерами.
БЕНЕДИКТ. Я не скажу, что революция никогда не оправдывает себя. Но опыт, накопленный и переданный нашей несокрушимой иерархией, показал, что после каждого переворота вскоре снова будут господа и люди, богатые и относительно бедные. Мы все рождаемся неравными, и каждое новое изобретение, каждое усложнение жизни или мышления увеличивает разрыв между простыми и умными, слабыми и сильными. Подающие надежды революционеры говорили о свободе, равенстве и братстве. Но эти идолы никогда не уживаются вместе. Утверждая свободу, вы позволяете естественному неравенству разрастаться в неравенство искусственное, а чтобы сдержать его, приходится сдерживать свободу; так что утопии свободы порой превращаются в смирительные рубашки деспотизма, а братство в этой суматохе
