Мы только сговорились, что в полночь каждый будет на месте. И если Станчика, машиниста, там не окажется, то в шахту спустимся по фарунгу[8]. Конечно, сборы проходили в суматохе, за ними мы и не вспомнили, каков он, этот максимилиановский фарунг. Потом-то он себя показал. Противная штука. К счастью, воспользоваться им не пришлось, потому что Станчик был на месте и знал о наших планах.

Мы не боялись, и только нашему железнодорожнику было не по себе. Это и понятно — ведь он никогда не работал под землей. Железная дорога — не шахта. Но он мужественно опускался по узкому колодцу к старому забою. Больше всего мы боялись темноты, и Станчик все сделал, что требовалось. Пока будет электричество — будет нам светло. Машинист Станчик — хороший парень, но «на другую работу» его не пошлют. Он калека, вместо левой ноги у него протез. Такие немцам не нужны, калек у них и своих хватает. Итак, свет он нам включил, пищи у нас было достаточно. Запаслись мы и водой.

Расположились мы в забое. Наверно, лет сорок-пятьдесят тому назад шахтеры приходили сюда в надежде на счастье. Хорошо еще, что в прежние времена штольни не засыпали пустой породой. Вот она и пригодилась! Свет горит, а спать захочется — ложись себе, пожалуйста. В шахте холодно, как в волчьей норе, а здесь тепло, будто две кафельные печи топятся. Заваливайся и спи как медведь. Или набивай трубку и попыхивай себе без конца. Мы вспоминаем ревизора Сопко, представляем себе, как он рассвирепеет, когда никто не отзовется на его призыв. Кто знает, скольких он не досчитается. Мы, однако, были уверены, что на шахте искать нас не станут. Где тут найдешь — шахта что твой лабиринт. А мы с Грначем — старые волки, в шахте действуем, как в собственном кармане. Залезем в старый забой — пусть себе ищут. Вот с железнодорожником дело будет похуже, в темном забое душа у него в пятки уйдет, там и бывалый человек легко может шею сломать. Итак, жили мы под землей, как кроты, и ничего с нами не произошло, только на третий день еще трое добавились. Два шахтера с Нижнего конца да один металлист. Нас прибыло, стало теснее, но по крайней мере мы узнали, что там, наверху, происходит.

Вовремя мы оказались здесь, потому что немцы поставили охрану на всех шахтах — ведь добрая половина шахтеров не прислушалась к воззванию. К тому же и фронт приближался, и целые толпы беженцев заполонили нашу деревню. Хорошо еще, что она в стороне от дороги.

Мы и успокоились, мы и взволновались.

Но спалось нам неплохо. Хотя и жарковато стало в нашей дыре.

4

Я хорошо все помню.

Было воскресенье, шестой день мы жили под землей. Кто знает, что там, наверху. Может быть, фронт уже передвинулся и пришли русские. Неизвестно. Станчик пока не давал знать, что происходит. Но мы ему верили. Вести придут, мы даже и не сомневались. Мы перегородили штольню стеной, и достаточно было добавить камень-два — и тогда уже никто бы не узнал, что за ней, в забое, живут шесть человек. Все это хорошо, однако немцам не след доверять. А ревизор Сопко — собака. Шахту он тоже хорошо знает.

Поэтому мне и хотелось, чтоб в то воскресенье у нас сразу погас свет.

Удивительная эта штука, когда гаснет свет. В человеке еще действует идея света, и поэтому чуть ли ни минуту ему кажется, что свет горит. Надо только протереть глаза — и свет вернется. Как в детстве — закрыл глаза, сказал: «Готово!» — и свет горит. Тоненький волосок забелеет в лампочке, вдруг он вспыхнет, как яркая искра, и свет разольется по неровному забою. Опять как дома.

Сперва мы не придали значения тому, что погас свет. Погас — загорится. Все остались на своих местах. Мы продолжали беседовать, но каждый про себя думал, что вот-вот свет загорится. Но прошел час, прошел другой, а мы все оставались в темноте. Как легли, так и проснулись. В темноте.

Пришлось зажечь карбидный фонарь.

Странно, когда так загорается свет. Как только замигало пламя в фонаре, висевшем в расщелине, в души наши вкралась тревога. Мы почувствовали одиночество и ощутили глубину, на которой оказались. Сознание того, что мы изгнанники, что мы погребли себя заживо глубоко под землей, стало еще острей, еще нестерпимей. Мы сами здесь, а жены и дети наши там, наверху, где светит день. И ощущение совсем не то, что обычно, когда мы опускались под землю в свою смену. Тогда я знал: руки почувствуют восемь часов работы. Мышцы напомнят, что пора отставить кирку и лопату и отправляться к выходу. Сейчас совсем не то. Кто знает, когда мы отсюда выберемся. Электрический свет как бы соединял нас с нашими близкими. Свет, который светит нам, светит и наверху. Одиночество не так нас угнетало, как мрак. Свет связывал нас, пусть мысленно, с домом, переносил в наши комнаты. Но сейчас лампа качается, как увядший цветок на черном стебле. Свисает с потолка, будто культяпка.

Наверху приходят и уходят дни. А у нас постоянная тьма. Тьма и неопределенность, потому что Станчик не дает знать, что там происходит. Что наверху? Кто в деревне? Кончилась ли война? Под землей все тихо. Тут нет ничего, что избавило бы нас от ошибочного ответа. Остается только ожидание. Мы даже не признались себе, что сразу же стали чего-то ждать. Воспоминания порождали надежды. Сперва они были легкие, как облачка. Появлялись — и тут же покидали низкий забой. Ожидание как болезнь. Как плесень, которая разрастается и, чем дальше, тем больше заполняет нашу дыру. Постепенно ожидание наполняет и забой, и штрек, и каждого из нас. Мы уже ведем себя не так спокойно, как раньше. Железнодорожник странно молчалив, целыми часами он молится про себя или смотрит в одну точку. А если и скажет что, то как-то рассеянно. У Грнача начинает исчезать даже смех из разговора, и он забрасывает меня вопросами, на которые ничего определенного ответить нельзя.

И только металлист не теряет присутствия духа.

Словно змея, выползал он из забоя в темную штольню и шел до самого шахтного колодца. Сжавшись, он сидел там часами и прислушивался. У него была потрясающая выдержка. Не раз я боялся, что он сломает себе шею, сорвется вниз, но этого не случилось. Он всегда что-нибудь да видел. Но я-то знаю, какой несовершенный инструмент наши глаза, да и что можно увидеть с такой глубины, едва уловимый проблеск — не более;