Шрифт:
Закладка:
Многие пытаются вникнуть: в чем секрет популярности Митяева? Некоторые объясняют промежуточным положением между авторской песней и популярной музыкой. Однако зал слушает, не анализируя. Если нравится, если берет за душу – какая разница, к какому жанру это относится…
Я не люблю певцов, которые чешут струны и выкрикивают в зал что-то невнятное и ритмичное. Бедный зритель вежливо пережидает, когда они заткнутся и удалятся. А потом выйдет Олег Митяев и сообщит что-то глубокое и человеческое.
Все люди разные. У каждого – своя дискета в божественном компьютере. И в то же время в людях есть что-то общее – их человеческая природа. И если этот поэт искренне и честно рассказывает нам о себе, то это – о каждом из нас.
И еще я люблю Олега Митяева за то, что он любит меня.
Я – Скорпион. Скорпионов любить непросто. Но Олег говорит мне: «Ты себя не знаешь. Ты не знаешь, какая ты». И тогда я думаю: может быть, действительно я чего-то стою. И хочется жить.
Прорвавшийся еврей
У Александра Ширвиндта есть выражение: прорвавшийся еврей. Имеются в виду евреи, настолько обогатившие культуру, что им позволено быть теми, кто они есть.
– А кто прорвавшийся? – уточнила я.
– Да ты их знаешь: Гафт, Гердт, Плисецкая, Аркадий Райкин, Марк Бернес…
– Альберт Эйнштейн, – добавила я, – Карл Маркс, Зигмунд Фрейд, Чарли Чаплин…
– Долго перечислять, – перебил Александр. – В Израиле выпустили книгу «Знай наших». Там они все…
Дело происходило на Украине. Моя бабушка Ульяна собиралась на ярмарку, а семилетняя мама плакала и упрашивала:
– Возьми меня на ярмарку, я тоже хочу на ярмарку.
– Та шо ты там не бачила? Там ничого такого немае. Жиды торгуют, та и всэ.
– Я хочу жидов побачить, – ныла мама.
– Та шо их бачить? Такие ж люди…
Через десять лет моя мама вышла замуж за еврея по имени Муля и родила от него двух дочерей: меня и сестру.
В хорошие минуты Муля говорил: «Тася, у нас будут талантливые дети».
Слияние двух культур в одном человеке дает потрясающий результат: Окуджава (армянская и грузинская), Сергей Довлатов (еврейская и армянская), Алексей Герман, Андрей Тарковский, Высоцкий.
Дальше можно не перечислять, понятно, что я имею в виду.
Владимир Любаров. Еврейская бабушка Соня (библейская красавица) плюс русская мама, тоже красавица.
В России всегда был государственный антисемитизм. При царе – черта оседлости и погромы. При Сталине – затевалось «дело врачей». Это было начало большого погрома, но Сталин умер, слава богу. Однако антисемитизм стоял, как пар над кастрюлей. Дина Рубина пишет: «Все стеснялись своего еврейства, как застарелого триппера». Прятали как могли. Меняли отчества, меняли национальность (как правило, на украинскую).
Владимир Любаров не прячет свою вторую кровь, просто констатирует факт: да, так. Без оценки.
Но все-таки скорее – хорошо. Глубоко. Весело. Это я. Это моя часть, моя культура.
Любаров пишет циклы «Еврейское счастье» и «Местечко».
Его евреи с откровенно семитскими чертами, с «жидовскими рожами». Но как любит… Сколько тепла, иронии, родства. На картине «Семья» у него даже корова еврейка, тот же затуманенный взгляд. И им всем очень хорошо вместе: жене, которая доит, мужу, который ест пирожок, и корове.
Семья – вот главная ценность еврея. Семья и вера. Еврейская женщина восходит к Богу через мужа. Для нее семья – святое.
Исаак Башевис-Зингер получил Нобелевскую премию за свои книги, написанные на идиш. У него то же местечко, что у Любарова. Те же евреи, те же ценности.
Меня поразила картина «Поющие». Стоят пять уродцев с большими плоскими лицами и ртами, разинутыми в форме «о». Но они поют!!! Я не только вижу, я слышу. Воздух вокруг них дрожит. Они поют слаженно и прекрасно. Как это можно нарисовать? Это надо, чтобы твоей рукой водил Создатель.
Еврейские женщины, равно как бабы из Перемилова, – толстые, белые, молодые и желанные. Чувствуется, что Любаров их любит и вожделеет. Красота не имеет национальности. Они ему нравятся. И мне нравятся. Они прекрасны – чисты и наивны. А гламурные худые в сравнении с ними – помойка. Вот что делает Любаров своей кистью. И на деревенских из Перемилова, и на евреев из местечка хочется смотреть, смотреть, смотреть, и хочется заплакать «от любви и печали». Вот что делает Любаров.
Особой статьей идут его комментарии. Это короткие рассказы в стиле Довлатова. Это литература.
Сам Любаров так не считает. Он думает, что это просто так, литературные зарисовки. Я считаю по-другому. Это – именно литература, в том же стиле, что и живопись.
Любаров смотрит на мир так, будто ему протерли глаза. Как будто только ему дана возможность переоткрыть природу и суть людей.
У Довлатова есть рассказ, не помню его названия. В рассказе жена утром дает Довлатову рубль и посылает за постным маслом. Он возвращается ночью, без денег, без масла, с синяком под глазом. Жена спрашивает:
– Чем это тебя?
– Ботинком.
– А ты что, валялся на земле?
– А почему бы и нет…
Смешно? Смешно. Страшно? Страшно.
Примерно то же самое в рассказе Любарова «Коля и Надя» – про своих соседей.
Надя – алкашка, при этом Любаров никогда ее так не называет. Он деликатно замечает, что «выпивать в любых дозах здоровье вполне еще позволяло. Надя… наводила марафет, взбивала парадным коком свою химическую завивку и алой помадой красила губы… Приняв на грудь, Надя всем игриво подмигивала, намекая, вероятно, что она – женщина с богатым прошлым».
Смешно? Смешно. Страшно? Страшно.
А кончили они «неважнецки». Дом их сгорел. Коля надорвался и умер. Надя в подпитии замерзла. Но на пепелище их сгоревшего дома вырос на редкость густой орешник, так что новые дачники Перемилова и предположить не могут, что всего несколько лет назад здесь стоял дом, а в доме обитали люди по фамилии Малышевы.
Грустно? Грустно. Светло? Светло.
Владимир Любаров не делает дистанции между соседями и собой, хотя они – алкаши, а он – гениальный художник.
Любаров всех объединяет в своей душе – русских и евреев, алкашей и гениев. И в самом деле: каждого человека есть за что пожалеть и есть
