Шрифт:
Закладка:
Настя разлила в глубокие тарелки свою стряпню. Пошла в соседнюю комнату. Села на ковёр, поставила посуду перед собой. Марио с вином пошел следом, разорвал пакет, вино взорвалось в его руках, заливая ковёр, впитывалось в толстую поверхность, размывало линии и разрушало симметрию узоров. Марио прибежал с салфетками, принялся вымакивать этот чёртов ковёр, но Настя становила его, сказала: успокойся, я потом отчищу, я знаю один тайный способ, ещё древнеиндийский, как чистить китайские синтетические ковры. Древнеиндийский? – засомневался Марио. – А откуда знаешь? У нас, – пояснила Настя, – часто останавливались иностранцы. Большей частью моряки и торговцы янтарём. Они меня и читать научили. Я вообще сначала выучила эсперанто, лишь потом русский. Ты знаешь эсперанто? – спросила, поправляя волосы и одёргивая платье.
– Плохо, – ответил Марио.
А сам вспомнил, как Коля однажды взялся «решать дела» с какими-то поляками. А он, Марио, должен был говорить с ними по телефону. Говорили по-английски. Коля его и вызвал как носителя английского. Но говорил Марио плохо, поляки – ещё хуже. Марио их почти не понимал, а то, что понимал, Коле открыто не нравилось. Он стоял рядом с племянником, смотрел на него холодно и отстранённо, постоянно переспрашивал, злился, от чего Марио паниковал и понимал ещё меньше. В конце концов Коля вырвал у него трубку, со злостью сказал всё, что о нём думает, и взялся говорить сам. Потом показывал Марио счета за телефонные разговоры, как список его, Марио, детских грехов. Доверие, думал Марио, а как же.
Про еду как-то забыли, Марио сидел и вспоминал все жизненные неприятности, думал о доверии и легкомысленности, думал о том, что ему вообще нечасто доверяли, и становилось ему от этого ещё обиднее и беспокойнее. Она на самом деле похожа на свою маму, – подумал. И на мою тоже. Все женщины в нашей семье чем-то похожи – они так много говорят, что ты просто не успеваешь им отвечать. Поэтому они думают, что их все игнорируют. Как и у его мамы, у Насти были пытливые глаза и нежное лицо. Она так же легко одевалась, не боясь простуды и не чувствуя холода. Так же быстро подбирала нужные слова, так же громко их произносила. Каким, интересно, был её отец?
Настя, напротив, загрустила: Марат сидел на кровавом ковре и думал о чём-то своём. На нее внимания не обращал. Или делал вид, что не обращал. И тогда она рассказала ещё одну историю.
– Я рано влюбилась, – сказала она. – У нас в городе все рано влюбляются, особенно женщины. Он был старше меня лет на десять. Вот как ты, – она коснулась Марио. Тот рассеянно повёл плечом. – И потому у нас ничего не вышло. Я переживала, думала, что это мне наказание за раннюю любовь. Тогда взяла и поставила себе брекеты.
– Для чего? – не понял Марио. Доверие, – думал дальше, – ну-ну.
– Для покаяния, – объяснила Настя. – Чтобы ни с кем не целоваться. Два года я ни с кем не целовалась. Два года. Пока не сняла эти штуки. А уж когда сняла… – подкатила она глаза.
– Что? – переспросил её Марио.
– Теперь я целуюсь со всеми, – ответила Настя.
– Со всеми?
– Со всеми.
И тут до Марио наконец дошло, о чём она говорит. Доверие, – подумал он. И лишь после этого поцеловал сестру. И действовал настойчиво. Сам не понимал, что заставляет его заниматься такими опасными вещами. Ведь он ни на миг не забывал, в чьём доме находится, чьи ковры тут только что залил. Ни на минуту не забывал тяжёлого Колиного взгляда, сухого голоса. Помнил, где тот прячет ножи и заточки, помнил, как он угрожает по телефону, как набрякает от злости его серо-коричневое лицо, как вздуваются вены на шее, как, ругаясь, он хрипло дышит, изрыгая из широких ноздрей дым и огонь. Помнил, боялся, но остановиться не мог. Настя тем временем не совсем понимала, что с ним произошло. Ей нравилось, как он неумело целуется, нравился его запах, но как только он брался за её платье, как только заходил слишком далеко, не больно била его ладонью по руке, нежно отталкивала, коротко и предостерегающе возражала, и Марио отступал. Но тут-таки вспоминал, сколько крови и вина пролито в этом доме, сколько пороха и золотого песка спущено в канализацию, сколько смертей и обид помнят эти стены, и снова касался её лица, ловил её ладони, стаскивал одежду. Настя смеялась и отпиралась, что-то ему говорила, он даже что-то отвечал, не всегда прислушиваясь к её словам. В какой-то миг она пожалела, что сняла свои брекеты, так он был неудержим, этот её старший брат со всеми своими страхами и доверием. Она хваталась за его коротко стриженные светлые волосы, отводила его голову, смотрела ему в глаза. Тогда он снова убирал её руку и что-то ей говорил, чтобы отвлечь внимание и продвинуться ещё дальше. И она опять позволяла ему почти всё, не останавливая его, будто ждала какого-то сигнала. А когда этот слышимый только ею сигнал раздавался, тут же упиралась локтями в ковёр, выгибалась всем телом, вырывалась из его объятий, соскальзывая в темноту. Марио переводил дыхание, приходил в себя и снова брался за дело. Длилось так несколько часов. Пока у неё не кончилось терпение. После этого он торопливо положил её на ковёр, китайский и синтетический, а она и не сопротивлялась.
Что я ему скажу, как посмотрю ему в глаза? Он всё поймёт, только лишь меня увидит. Мне даже не придётся ни в чём сознаваться. Он вырвет мне горло, думал Марио. Или переломает мне ноги. Вначале одну, потом другую. Он пересчитает мне все рёбра, снимет с меня скальп, ослепит меня и выпустит на улицу побираться. Я буду сидеть на тёплом асфальте с бумажным стаканом из макдональдса, буду собирать копейки, но даже их он будет у меня отбирать, ссыпая в свои бездонные карманы. Но перед тем расскажет обо всем сёстрам: Зине и маме. И они довершат то, чего не посмеет сделать он: лишат меня мужского достоинства. В прямом смысле. Отрежут мне достоинство садовыми ножницами. Что вообще на это может сказать мама? Что она говорит в таких случаях? Марио напрягал мозги, но в голову ничего не приходило. Да и случаев таких он не мог припомнить. Мама, очевидно, встанет на сторону племянницы, будет её успокаивать, будет утешать. Будут сидеть вместе на Колиных коврах и выдумывать, что с
