Она оставалась на берегу, поглаживала мягкий песок и ждала возвращения Цурумацу. Через некоторое время из-под пальцев у нее выползли два маленьких песчаных краба, а потом вдруг один за другим стали выбираться на поверхность и другие — какие забавные… Они показались Окити символами ее собственных чувств, их с Цурумацу чувств, — их любовь, пребывавшая как будто в зимней спячке столько лет, вдруг начала пробуждаться. Как завороженная наблюдала она за крохотными созданиями… а крабики, собравшись в целый легион, уже торопливо перемещались к воде.

И этот мягкий гладкий песок… он тоже во многом напоминает ее и Цурумацу… С грустью размышляла она о том, каким гладким и спокойным был этот песок сверху и какая жизнь кипела там, в глубине! Так же и они с Цурумацу — приходилось им сдерживать свои эмоции и казаться внешне спокойными, почти равнодушными друг к другу, хотя внутри у каждого бушевали сильные чувства, которые невозможно было скрыть. Угаснет ли в сердцах огонь страсти, утихнет ли любовь, придет ли покой… А может, для них с Цурумацу уже все позади и решать что-то уже слишком поздно?.. Она вздохнула… что сделали с ними годы! Оба сильно изменились; ошибка цепляться за прошлое, удерживать время и делать вид, словно все осталось по-прежнему.

Мать говорила ей о безжалостности времени, когда маленькая Окити бездельничала или слишком медленно выполняла какую-нибудь нудную работу по дому. Повторяла дочери, что время никого ждать не будет — ей надо научиться двигаться вместе с ним. А если у нее ничего не получится и она будет опаздывать, так останется позади, и жизнь потечет уже без нее, сама по себе.

Снова посетило ее странное предчувствие беды, будто никакой волшебной сказки для нее с Цурумацу уже никогда не будет. Она еще терзалась сомнениями, но подсознательно понимала, что сейчас ей самое время подняться и уйти. Как раз в этот момент вернулся Цурумацу, и теперь она уже не смогла бы уйти, даже если бы и попыталась. С радостью убедилась, что он успел прийти в себя и к нему снова вернулись и гордость, и чувство собственного достоинства. Окити устала от своей тяжелой жизни, теперь ей надо быть рядом с кем-то мощным и энергичным, у кого она могла бы черпать душевные силы. Вот почему, когда Цурумацу потерял контроль над своими эмоциями, ее охватила паника. Сама она слишком слаба и не может уже предложить никому поддержки — сама в ней нуждается. Ничем не в состоянии помочь любимому — поп что повергает ее в отчаяние…

Он присел на песок рядом с ней, взял ее ладони в свои руки — и тут же все ее сомнения куда-то улетучились, растворились, побежденные волшебным прикосновением его сильных рук. Между ней и Цурумацу словно заструилась энергия, которая оживляла Окити и возвращала ей надежду.

— Я рад, что ты сама задала мне этот вопрос, — спокойно заговорил Цурумацу, словно их беседа вовсе и не прерывалась. — Все эти годы я ждал момента, когда наконец расскажу тебе обо всем происшедшем со мной тогда — что я пережил и чувствовал. Когда они пришли ко мне в первый раз и потребовали отказаться от тебя, я сопротивлялся и решил бороться за тебя до конца. Глупец — думал, будто все, что от меня требуется, — это упорствовать и не отступать от задуманного. Полагал почему-то, что им рано или поздно все это надоест, отстанут они от тебя и найдут другую девушку. Понимаешь, меня всегда учили: бесчестно брать то, что тебе не принадлежит. Вот я и решил, что совесть и честь обязательно восторжествуют над капризом и похотью. Как же я ошибался — слишком оказался наивен. Как-то вечером, Окити, они явились в мой дом с такими угрозами, что бороться было уже невозможно, по крайней мере таким людям, как мы с тобой.

Подавленный страшными воспоминаниями и тяжелым бременем, которое оставил в его душе тот незабываемый вечер, Цурумацу умолк. Потом собрался с силами и стал рассказывать дальше:

— Они велели мне уехать из Симоды. Иначе пригрозили отобрать у моей семьи все, чем мы тогда располагали. Обещали повысить для нас оброк и налоги, да так, что мы не сможем расплатиться и будем вынуждены продать все, что имеем. Но эти угрозы на меня не подействовали; тогда мне было объявлено буквально следующее… — Голос его дрогнул, но Цурумацу быстро справился с волнением и продолжал: — Они сказали, что мы в любом случае проиграем. Не соглашусь на их условия и не сдамся — все равно заберут тебя, но тогда уже силой. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз — все думал, что же они способны сотворить с тобой, и перед моим мысленным взором вставала страшная картина: тебя волоком тащат в консульство, там тебя насилует этот старик… берет тебя против воли, причиняя боль… А ведь он способен надругаться над тобой, лишь бы исполнить свой каприз, удовлетворить собственную похоть… Я понял, что не вынесу этого.

Он немного помолчал, затем продолжал:

— И вот я решил, что нужно немедленно ехать к губернатору — там я намеревался отыскать тебя. Ворвусь к тебе в комнату, освобожу тебя, и мы сбежим из Симоды куда-нибудь далеко, туда, где нас никто и никогда не найдет. Но потом я понял, что моему плану не суждено осуществиться: у нас ведь нет ни оружия, ничего, чем можно защититься. А они обладают властью, пушками, ружьями и мощными черными кораблями, что вынуждает даже сёгуна выполнять их требования. И если сам сёгун не в силах противиться их желаниям, что могу сделать я — в одиночку?! У меня ни единого шанса на победу! И потом, как мы сбежим от них и куда направимся?

Возненавидел я себя за то, что оказался настолько беспомощным и не сумел защитить тебя, а ведь это моя прямая обязанность, мой долг перед тобой! Посчитал себя недостойным тебя, а потому не имел никакого права заставлять тебя страдать, подвергать унижениям. Тем более что они вознамерились взять тебя силой, а это непременно означало бы боль и слезы. Поэтому я все сделал так, чтобы ты поскорее забыла обо мне. До тебя должны дойти слухи, что я перестал бороться и, отказавшись от тебя, попросту уехал из Симоды. Я молился о том, чтобы ты возненавидела меня. Тогда, успокоившись, ты отправишься в консульство добровольно и никто не причинит тебе хотя бы физической боли. Сделать это оказалось нелегко. Я хотел