Мизия: О, этот момент изменил многое, у меня не получилось, я не умерла. А потом я продолжила гастроли, но я по-прежнему хотела покончить с собой, тогда мой менеджер сказал мне: концертов больше не будет, ты едешь домой, тебя положат в больницу, потому что ты одержима идеей самоубийства. И когда мне сказали, что концертов не будет, я ответила: нет-нет, умереть я хочу, но и петь я хочу тоже. Я хотела и того и другого.

Ирина: Выходит, второе желание было сильнее?

Мизия: Да. Я сказала, если мне не дадут петь, я себя точно убью. В тот момент для меня петь значило жить и чувствовать. Я спела концерт и после этого никогда не возвращалась к мысли о смерти.

Ирина: Слава Богу!

Давай поговорим с тобой о твоем детстве, оно ведь так важно для тебя.

Мизия: Я дочь классической испанской танцовщицы – моя мама танцевала с кастаньетами под музыку классических испанских композиторов. Моя бабушка была актрисой в стиле бурлеск. Например, она пела песню, ловя на себе воображаемого москита, и всё в таком духе. У меня было очень разностороннее воспитание. В детстве я изучала классический испанский танец и многое другое, но решила, что буду исполнительницей фаду, и стала такой аскеткой, крайне минималистичной. А спустя несколько лет, после этой попытки умереть, я сказала себе: я буду делать то, что хочу. Кому какое дело, понимаешь? Кому я нравлюсь, я и так понравлюсь, а кому нет, и так – нет. Всегда ведь существует эта дихотомия – быть или казаться. Я не выгляжу как фадишта.

Ирина: Твой образ сегодня похож на Джульетту Мазину.

Мизия: Согласна. Как Джульетта Мазина, но и как Вертинский.

Ирина: Точно, как Вертинский! Откуда тебе знакомо имя Вертинского?

Мизия: О, я очень любопытна, мне интересно творчество многих певцов. Я люблю такие старомодные образы. Видишь, сегодня одета в честь чёрного Пьеро Вертинского. Я мечтаю однажды спеть Вертинского по-русски.

Ирина: А как можно совместить фаду и Вертинского?

Мизия: Можно, ведь речь всегда идёт об одних и тех же чувствах. Я, к примеру, записывала альбомы с фаду, танго и болеро, музыка разная – я не смешиваю стили, я свожу их вместе в одном альбоме. Но обычно я не исполняю фаду в стиле танго. Это можно делать только в качестве шутки.

Ирина: То есть ты по-прежнему за ясный и чистый стиль?

Мизия: Да. Ясный и чистый. Например, Вертинский пел в ритме танго свое «Танго Магнолия». Это исходило из глубины его сердца, понимаешь? Но кроме этой музыки, есть и другие русские красивые танго. Я хочу сделать альбом и концерт, в котором будут и фаду и русские песни. Не люблю расставлять границы. К примеру, в фаду мы не танцуем. А танго – это танец. И фламенко – танец. А по поводу фаду мы шутим, что мы, португальцы, встречаем свой жребий «in situ», не сходя с места. Мы не отвлекаем судьбу жестикуляцией, это лишнее. Я могла бы танцевать, но, исполняя фаду, я не ощущаю такой потребности.

Ирина: А какой цвет ты предпочитаешь носить на сцене?

Мизия: Белый, чёрный и красный.

Ирина: Это очень категоричные цвета, несущие ясный посыл. Как ты уже говорила о себе: если я люблю кого-то, то люблю, если нет – то нет.

Мизия: Я очень прозрачный человек, очень ясный. Либо хорошо, либо плохо. Иногда даже лучше не быть такой ясной. Но уж такова я!

Ирина: А ты идёшь на компромиссы?

Мизия: Не особенно. В своей работе я не терплю компромиссов, благодаря моим артистическим, поэтическим и музыкальным приоритетам. Моя аудитория могла бы быть больше, если бы я шла на компромиссы. Но от компромиссов портится цвет лица.

Ирина: Мизия, расскажи еще о своей семье, о той фантастической женской энергии, которая окружала тебя в детстве. У тебя была удивительная бабушка.

Мизия: Всё, что во мне есть хорошего, – это благодаря моей бабушке. Моя бабушка была очень умна. Её звали Лолита Веллес. А маму Луиза Веллес.

Ирина: А твое настоящее имя? Сюзанна?

Мизия: Да, Сюзанна. Сюзанна Мария.

Ирина: А имя Мизия ты выбрала тогда именно для сцены?

Мизия: Меня вдохновила судьба Миси Серт (Misia Sert), урожденной Миси Годебской. Она родом из Польши – в то время это была часть Российской империи, а родилась она под Санкт-Петербургом, в Царском Селе. Мизия стала музой для стольких деятелей искусства – даже для Пруста! Она была меценаткой, собирала деньги для русского балета в Париже и, конечно же, была добрым другом Дягилева, Нижинского. Когда Дягилев умер в Венеции, вся похоронная церемония была оплачена Мизией. Ты знаешь, первая книга в моей жизни, первая серьёзная книга, была биография Нижинского, которая хранилась у моей мамы. Так что мне очень близка вселенная того времени, это как раз такой мир, в котором я хотела бы жить.

Я выбрала это имя не только из-за жизни Мизии, которой я восхищаюсь, – было время, когда я читала много женских биографий: Альмы Малер, всех этих женщин начала XX века, но из-за самого имени: оно краткое, музыкальное и такое – округлое. Мне понравилось. Но иногда это вызывает трудности, люди путают и называют меня Нивиа, Мириам. Я говорю: нет, я Мизия.

Ирина: Впервые, когда я увидела тебя много лет назад, меня поразил твой невероятный сценический образ. Ты выглядела на сцене как актер театра кабуки: абсолютно белое лицо. Было ясно, что ты чрезвычайно эмоциональна, но внешне сознательно ограничена своим образом.

Мизия: Да, это очень интересное наблюдение. Один немецкий критик сказал, это завораживающее зрелище – видеть, как Мизия переходит от чистого, минималистичного, канонического исполнения к внутреннему, стихийному. Знаешь, иногда, когда заканчивается концерт, я оставляю на сцене то тут, то там кусочек своего лёгкого, печени, сердца. Моё исполнение идёт изнутри, очень эмоционально, может быть, даже гипертрофированно.

Ирина: Но часто ты предпочитаешь закрываться?

Мизия: Я сдерживаю себя, это не то чтобы маска, но своего рода… не знаю, как объяснить.

Ирина: Может быть, дистанция.

Мизия: Я всегда люблю держать дистанцию, когда выхожу на сцену. Держу, чтобы потом приблизиться. Я не принадлежу к тому типу артистов, которые в первой же песне говорят аудитории: о, всё так прекрасно, мы с вами друзья навек! Нет! Потому что я всегда хочу построить настоящие взаимоотношения с аудиторией. Не хочу имитировать отношения, манипулировать, не ищу лёгких аплодисментов. Думаю, сначала аудитории приходится нелегко, а под конец моих концертов я становлюсь как оленёнок Бэмби. Всё уходит, и я – оу! – я так счастлива! Но сначала мне дистанция необходима. Приближаться, двигаться шаг за шагом. Кстати, мне вспомнился один эпизод с тех гастролей, когда вы впервые пригласили меня Москву: в гримёрку входит мой менеджер, а я в это время… – я ведь сама подстригаю себе чёлку, и мне нравится это делать перед концертом, когда ты вся на нервах, знаешь, думаешь, а вдруг всё пойдет не так, и я стригла: вверх, вбок, вбок, вниз. И он сказал: «Да что ж ты делаешь?! Это же какая-то кремлёвская стена». Чёлка получилась, как зубцы Кремля. И это ради концерта в Москве!