Шрифт:
Закладка:
«Мы ждем полного выяснения позиции Франции, – говорил генерал Врангель. – Если она не признает армию, как ядра новой борьбы с большевизмом, я найду путь для продолжения этой борьбы».
В этих словах левая печать усмотрела угрозу – нечто зловещее. На генерала Врангеля посыпались обвинения, что он хочет начать какую-то новую авантюру, жертвуя людьми ради своего личного честолюбия. «Дело Крыма безвозвратно кончено», – не без злорадства провозглашали они.
Для тех, кто не жил с армией, было непонятно, что иначе и не мог говорить генерал Врангель. Он говорил так (и в этом была вся сила его слов) потому, что так думали, так чувствовали и этого хотели десятки тысяч людей, офицеров и солдат Русской армии.
У них было свое прошлое, которое они не могли и не хотели забыть, свои подвиги и жертвы, которыми нельзя было пренебречь, у них сохранились ненадломленные силы и крепкий дух, непоколебленная вера в себя и в своих вождей. Они хотели оставаться тем, чем были, Русской армией.
Таким людям нельзя было сказать: «Вы кончили ваше дело, вы больше не нужны и можете расходиться на все четыре стороны, кто куда хочет».
Были ли упадочные настроения среди войск? Да, были. Они не могли не быть. Тяжелые удары судьбы, пережитые испытания, усталость после трехлетних непрерывных боев, лишения и страдания моральные, неизвестность будущего угнетали людей. Чтобы устоять в буре, нужны были исключительные силы, которых у многих не хватило. Но ядро армии было здорово. Люди готовы были идти тем же трудным путем, идти без конца, даже без надежды. Нашлись вожди, которые влили в них новые силы, подкрепили слабевших и падавших и вновь поставили их на ноги.
Положение русских на константинопольском рейде было тяжело, особенно в первое время, когда не организована была помощь. Однако те описания ужаса, которые стали появляться в печати, не соответствовали действительности.
«Уже два дня идет проливной дождь, – отмечает корреспондент. – Подул норд-ост, море свежеет, и палубные пассажиры, а их на каждом пароходе 60 процентов, в ужасном состоянии. Прибавьте к этому полное отсутствие горячей пищи в течение 10 дней, ничтожное количество вообще пищи, и слова объезжавшего пароходы морского врача вам не покажутся преувеличением. „Продержите пароходы еще неделю, и не понадобится хлопот о размещении беженцев. Все они разместятся на Скутарийском кладбище“». «Стон и ужас стоят на Босфоре, – пишет другой. – Те лаконические вести, которые идут оттуда, только в слабой степени дают представление о творящемся там кошмаре». И наконец, третий говорит: «Они лежат, потому что не могут сидеть. Они сидят, потому что не в состоянии протянуть руку и произносить слова. Но есть еще стоящие, просящие, протягивающие руки и даже – о ужас, не понятый еще миром, – и даже улыбающиеся. О, эта улыбка распятого! Вспомните ее все, кто имеет еще память».
Такие свидетельства очевидцев являются скорее показателем развинченности нервов и страдают преувеличением. Поражало скорее другое – то спокойствие, с которым русские переносили невзгоды, обрушившиеся на них, поражала та бодрость, которую они сумели сохранить в себе, несмотря на всю тяжесть пережитого. «Мы шли семь дней в пути от Севастополя к Босфору, – пишет один из ехавших на пароходе „Рион“. – Погода стояла тихая, безветренная. Море было спокойно. Если спросить, что переживало огромное большинство тех людей, которые битком набили каюты, палубу, трюм и все проходы на пароходе „Рион“, то правильно было бы ответить: все были поглощены заботой, как бы согреть свои застывшие пальцы, как бы укрыться лучше от дождя, добыть кипятку, теплой пищи и кусок хлеба. И эти заботы так захватывали всего человека, что ничто другое не приходило на ум. Люди, находящиеся в Совдепии, должны испытывать нечто подобное. Ощущение голода и холода доминирует над всем. Старый, развалившийся „Рион“ был перегружен сверх меры. На нем, кроме большого военного груза, помещалось до 6 тысяч человек. Пароход шел медленным ходом, с сильным креном на левый борт. В пути не хватило угля. Это случилось на 5-й день. Ночь была темная, накрапывал дождь. Ярко в темноте светился электрический фонарь на палубе парохода и качающийся то синий, то красный огонь на миноносце, шедшем на буксире. С вахтенной будки в рупор слышался голос капитана, и ему отвечал такой же голос в рупор с миноносца. Зловеще звучали эти голоса. Нужно было перегружать уголь с миноносца, где оставался его некоторый запас. По палубе заходили люди, и слышно было, как звякала цепь и шуршал канат. На противоположном конце какой-то старик с седыми волосами (его лицо было освещено светом электрического фонаря) громко произносил речь. Отдельные слова долетали до нас. Это была проповедь. „Туманы и мглы, гонимые ветром…“ – говорил старик. Среди шума каната, топота ног по палубе вдруг раздалась песнь женского голоса. Пела помешанная миловидная молодая женщина, которую мы часто видели на пароходе ходящей по палубе. Ее мужа расстреляли большевики, ребенок ее умер, она сошла с ума в чрезвычайке. Она бродила по пароходу с веселой улыбкой и по временам пела всегда веселые песни. Глаза ее глядели, широко раскрытые, по-детски радостно. Вся ночь прошла в нагрузке угля. Это была страшная ночь. На следующий день нас взял на буксир американский крейсер и привел на Босфор. Мы стали среди голубого разлива. Зеленые холмы и скаты и красные камни у берега все были залиты лучами солнца. Раздалась громкая песнь, удалая русская песнь. Пели 40 кубанцев на нашей палубе. Говор замолк на пароходе, смолкли крики лодочников внизу. Песнь захватила всех. Как рукой сняло тяжелые переживания прошлой ночи. Как будто все стало иным, и даже наш „Рион“, накренившийся на левый борт, уже перестал нагонять тоску своим унылым видом развалившейся проржавелой посудины».
130 тысяч русских в несколько дней на пароходах появились на Босфоре. Задача их прокормить и разместить представлялась нелегкой. Продовольствия, вывезенного из Крыма, хватало всего дней на 10. Константинополь не был подготовлен к приему такой массы людей. Тем не менее задача эта была разрешена благодаря дружным усилиям русских организаций, содействию американского Красного Креста, французов и англичан. Земскому Союзу было отпущено 40 000
