военным. И я – общественный деятель, понимающий дух революции, понимал генерала, который этот дух революции отрицал. Я понимал потому, что стоял перед ним, так же как и он, безгранично любящий Россию.

* * *

Поездка в Константинополь. Встреча с общественными деятелями. Оживленные дебаты об отношении к «Русскому Совету». Открытие Русского Совета. После открытия кн. Павел Долгоруков представляет меня Главнокомандующему. Его приказание прибыть на «Лукулл». Первая встреча с Главнокомандующим на яхте. Тяжелое впечатление от Константинополя. Возвращение в Галлиполи.

30 апреля. Я чувствую, что наступает момент, когда трагедия наша разразится кровавым финалом. Решено изолировать Врангеля от армии, чисто по-большевистски натравить подчиненных на начальников и окончательно армию распылить.

Может быть, скоро смерть прекратит мой путь на Москву. И надо бы сжать себя в аскетических тисках, приготовиться к последнему подвигу. A я пьянствую. Вчера, в Страстную Пятницу, напился пьяным.

1 мая. Первый день Пасхи. A его нет. Не приехал. Вероятно, французы не пустили.

Светит солнце. Праздничный день. Праздничные одежды. И в свете солнца, и в улыбках весны чувствуется одно и то же:

– Его нет. Не пустили.

8 июня. Как хорошо чувствую я себя с нашими офицерами! Я сразу нашел тот тон, который сблизил меня со всеми. Если в солдатах я был дисциплинированным фейерверкером, который всегда сам ставил грань между собой и офицерами, то ожидали от меня, что теперь я буду тем степенным подпоручиком, который напомнит фигуру поручика Р. И случилось чудо: новый офицер оказался молодым корнетом. На наших товарищеских пирушках я не сижу хмурый, с осуждением и проповедью на устах: я весел, пью, со многими на «ты», дурачусь, как мальчик, и сам себе удивляюсь.

Я до сих пор не люблю грубого пьянства. Довольно пропивали Россию! Но легкие кутежи нужны в офицерской среде. Вино сближает людей. Сближает не на время, a оставляет свой след. И этот след идет дальше, за пределы попойки; он помогает дружнее переносить страдания – и я уверен, поможет когда-нибудь и в бою. Отрицать это огульно – значит не понимать военного быта.

Мы составляем одну семью, о которой Рябушинский пишет мне из Парижа: «Славная, несмотря на все, трижды славная и доблестная корпорация русского офицерства»…

* * *

Приказ Кутепова о решении в течение трех дней вопроса, остаться в Галлиполи или уйти. Минуты страха что останется совсем немного. Три дня проходит: большинство остается, и становится как-то еще крепче и спокойнее. Экзамен выдержан.

2 июня. Если этого не было, то это хорошо придумано.

Полковнику Томассену устроили кошачий концерт. Кричали так сильно, что два чернокожих побросали винтовки и бежали с своего поста.

Томассен решил, что это дело рук русских офицеров. Поехал жаловаться к Кутепову.

– Это ужасно, – сказал Кутепов. – Их нужно проучить… Но, скажите, полковник, что же делали ваши часовые? Неужели они никого не застрелили?

Томассен замялся.

– Они видите ли… растерялись и… бежали…

Кутепов возмутился.

– Что вы говорите, mon colonel! Значит, вас так плохо охраняют? Если хотите, я дам вам двух юнкеров: вы будете тогда под надежной охраной…

9 июня. Вчера была выпивка. Выпил на «ты» с Юрием Лопатто.

Я всегда любил его, когда-то начальника моего первого орудия. Он – нежный юноша и храбрый офицер.

– Я всегда любил тебя, Юра. Любил солдатом. Тебя солдаты любят и за тобой пойдут…

Кругом шумели, смеялись, по-мальчишески дурачились…

Я очнулся только ночью, на чужой постели. Горела лампа, и Яша читал какую-то книгу. Я не мог сообразить, где я нахожусь.

– Что-то болит голова… Я, кажется, ранен… – сказал я.

– Ну еще бы… Разве ты не помнишь, какой был бой?.. – сказал Очеретный серьезным голосом.

Я сразу поверил ему. Голова болела и трудно было даже двинуть рукой. Я совсем уверовал, что я ранен.

И спускалось на душу радостное и светлое чувство.

– Неужели удалось пролить свою кровь за тебя, моя любимая, дорогая Россия?..

Я что-то пробовал сказать, но не мог.

– Спи, – сказал Яша, отходя от койки.

Глаза закрывались от усталости. «Значит – ранен, – проносилось в мозгу. – Разве это не счастье – умереть за наше дело? Разве это не счастье, особенно для офицера?»

21 июня. Получена информация. Сербия не только категорически заявила, что армию она не принимает, но и для приема гражданских беженцев откроет двери страны не ранее, чем будет дано обеспечение на наше содержание в течение двух лет. Для координирования действий разрозненных общественных групп в Париже состоялось совещание Земско-Городского Комитета, совещания послов и представителей нашего командования. После обсуждения вопроса было единогласно решено, что единственная возможность спасти людей от всех последствий, которые могут произойти вследствие отказа Сербии – это попытаться еще раз убедить ее принять нас не как армию, a как как беженцев. «К сожалению, – говорится в информации, – непримиримая позиция Врангеля необычайно осложняет положение». В связи с этим Земгорцы выехали в Белград…

(Все время противоречивая информации. Мысль о славянских странах действует, как какой-то гипноз. Время идет – и никакого намека на выезд из Галлиполи. А жизнь идет своим чередом. Открыт памятник. В городе читаются лекции, проходят сеансы «Устной Газеты», – и каждый день ожидается известие о переброске в славянские земли. Я командирован из лагеря в город на Офицерские Артиллерийские Курсы.)

5 августа. Вчера первый эшелон кавалерии отправился в Сербию.

Теперь уже ясно, что мы распределимся между Сербией и Болгарией. Как обстоит дело с Сербией – я точно не знаю. Принимают во всяком случае на сербскую пограничную службу. Положение офицеров будет весьма двусмысленное: они поступают на службу простыми сержантами и будут иметь только на рукаве отличительный знак.

Условия Болгарии известны мне по копии договора, который мне показал сам Кутепов. Болгария не принимает нас на службу. Ho весь акт проникнут исключительным доброжелательством и достоинством. Принимаемся мы только, как армия, под командованием генерала Врангеля и сохраняем свою внутреннюю организацию. Оставляется право ношения формы с обязательством взаимного чинопочитания и т. д.

Куда пойдет наш дивизион – пока неизвестно. Больше говорят, что мы уйдем в Сербию.

13 августа. Вчера отправился в Сербию второй эшелон кавалерии.

Стройно грузились войска на стоявший в порту «412». Проходили мимо Кутепова, поворачивали на длинный мостик к пароходу и скрывались, поглощенные его трюмом.

Кутепов стоял немного впереди остальных генералов, крепкий, уверенный, и смотрел на уходящие части. Оркестр играл какой-то марш, томительно щемящий, от которого навертывались слезы. И казалось, что сам Комкор под оболочкой внешнего спокойствия затаил в своей душе эту томящую тоску. Что мог думать он, беззаветно преданный армии?