Значит, все правда? И он никогда не услышит ее громкий командный голос, не услышит ее хрипловатый смех, ее колкие и точные определения, ее ироничные шутки?

Он больше не увидит ее лицо, накрашенное или умытое, грустное или веселое, усталое или отдохнувшее.

Ее больше нет?

Вот тогда он горько заплакал. Он снова остался один, один на всем белом свете, родители не в счет. Внезапно свалившееся богатство – зачем оно без нее? А он молод, здоров, и у него впереди вся жизнь? Но у него никогда не будет ребенка, ради которого стоило бы жить, продолжать бизнес, богатеть, развиваться. Кому он все это оставит? Конечно, никто не знает своей судьбы, но, скорее всего, родители уйдут раньше него – это нормально, – а больше родни у него нет. А Дашка…

Его любимой сестры не стало в восемь лет – утонула на его глазах, правда, в ту минуту он отвернулся. Наверное, это его и спасало – он не видел, как перепуганная Дашка пару раз вынырнула и тут же исчезла. Все произошло за пару минут. Омут, яма, воронка, водокруть – вот что стало ее могилой. Нет, спустя неделю ее нашли. Далеко, за восемьдесят километров. «Утопленница» – так повторяли тетки на похоронах. Его Дашка – утопленница? Его живая, смешливая, подвижная сестра? Та, которую он любил больше жизни? Белобрысая и зеленоглазая, глазастая Дашка? Его Дашка лежит в закрытом гробу? А если это не Дашка? Вдруг это не его Дашка? Где тогда его Дашка, куда она запропастилась? Сбежала? Да нет, его Дашка бы не сбежала. Потому что и она, эта маленькая проказница и хитрюга, обожала его, брата Димку, тоже больше всех на свете. И трусишки ее опознали, мать опознала. Вернее, остатки трусишек…

Мать, считая его виноватым, смотрела с ненавистью. Все правильно, не уследил именно он, старший брат! Отец запил еще горше и, открывая желтым ногтем очередную бутылку, сказал:

– Как теперь будешь жить, Димон? Я тебе не завидую.

Он и сам себе не завидовал. И сам себя ненавидел.

И еще – были мысли тогда… Отец прав – как с этим жить? Лучше туда, к Дашке… А способ можно найти. Серьезно обдумывал, очень серьезно.

Спасла его бабка Зина, соседка по дому. Увидела и поманила скрюченным пальцем:

– Поди-ка сюда, милок!

Он подошел.

– Даже не думай, – ничего не спросив, сказала она, – ничего не получится.

– Почему? – еле выдавил он.

– Потому, – отрезала бабка Зина. – Потому что если ты сам – ну ты понял, то к сестре-то не получится. Не возьмут тебя к ней. Она невиновная, будет в блаженстве и в благодати, в раю. А ты, самоубивец, пойдешь в самое пекло и будешь вертеться на сковородках! В ад тебя заберут, Димка, в преисподнюю! Так что живи, – с тяжелым вздохом добавила Зина, – живи, паренек. Хоть и будет несладко. И еще – уезжай отседова. В другой город съезжай. Чего тебе здесь – одно напоминание. Да и папка с мамкой всю жизнь будут корить. А Дашке твоей хорошо, не сомневайся! Спокойно ей, безгрешной душе. Спокойно и тихо в райских садах.

Он так и сделал. И еще – всю жизнь благодарил бабку Зину. Всю жизнь помнил ее слова и благодарил.

Спустя годы он поставил сестричке памятник – красивый, из белого мрамора: девочка с косичками играет с котенком. Девочка как живая, веселая и беззаботная. Памятник он привез из Москвы, долго присматривался и наконец выбрал скульптора. И тот не подвел – мраморная Дашка была точной копией Дашки живой.

На следующий день после получения папки с бумагами и Адиного письма с завещанием по поводу похорон он вылетел в Италию. Выполнил все четко, по подробно расписанным пунктам – выбор похоронных принадлежностей, цвет гроба – неужели он снова этим занимается? – отпевание в маленьком местном католическом храме, похороны на старом деревенском погосте в заранее купленном и подготовленном месте, на самом краю обрыва, с видом на озеро, под огромным раскидистым старым дубом. Все, как хотела Ада.

Хоронили ее всей деревней – так принято. Суровые и молчаливые местные жители, опустив глаза, осеняли себя крестами. Перекрестился и он.

Потом, когда все разошлись, он увидел брезентовый стул, наверняка принесенный кем-то из соседей. Рядом со стулом стояла бутылка граппы, и Калеганова тронула эта забота.

Он сел на этот шаткий, неудобный стул, открыл бутылку и отхлебнул из горла. Вид на озеро был необыкновенным. «Аде будет здесь хорошо и спокойно», – подумал он и, шатаясь, пошел домой. Он проспал больше суток в чем был, не раздеваясь и не вставая по нужде. И этот сон был спасением.

Две ночи Калеганов ночевал в Адином доме, теперь уже своем, и это было странно. Назавтра просидел у нее на могиле до заката солнца. На следующий день заказал семидневную мессу, закрыл дом, попрощался с соседями, попрощался и с ней, пообещав вернуться через полгода, и уехал в Москву, где ждали дела.

Все свои обещания он выполнил. Все до одного, включая возвращение в Италию.

Ему сказочно повезло, как считали знакомые. Простой тульский парень сорвал свой джекпот. Повезло? Даже про себя он не мог произнести это слово.

Он искренне горевал по Аде и почти два года не заводил даже краткосрочных романов. Везде: в офисе, в квартире на Кутузовском – все напоминало о ней. Ее вещи он не отдал и не выкинул, считая это каким-то святотатством. Все так и осталось в ее шкафу аккуратно разложенным и развешенным, как было при ней.

И в итальянскую деревушку он ездил два раза в год, подолгу сидел на маленьком зеленом, тихом и уютном деревенском кладбище, рассказывая Аде про себя и дела компании.

Дачу в Кратово Калеганов не полюбил, потому что страстно любил город – огромный, шумный и суетливый, с невыносимыми пробками, удушливым воздухом, хмурым и нетерпеливым народом. Город, который давно стал его.

Да, Калеганов стал москвичом, и у него появились любимые места для прогулок, например парк «Коломенское», Сокольники, переулки у «Кропоткинской» и вокруг Тверской. Появились любимые магазины и торговые центры, кафешки и рестораны, скверы и памятники.

В Тулу он ездил редко – не скучал, да и не по кому было скучать: от родителей он отвык, а Дашки давно не было. Заезжал наспех, без ночевки, выкладывал пакеты с деликатесами, которых и в Туле было навалом, только его старики никогда их не купят – еще чего, не жили богато,