– Уже тащат, Шайтан. Только тебе, честно говорю, от сердца говорю, – он прижал лапищу к грязной болотной жилетке, – наплевать тебе, куда тащат. Хоть линчевать, хоть Россию спасать. Лишь бы в кадре контраст был надрывный. Вот и меня заставил эту дрянь рассказать, про Машку-то. Чтобы теперь в себе право чувствовать меня слушать с презрением. А я ведь ее люблю. Что, сладко тебе от того, как теперь на тебя срет тобой apriori обосранный? Вывернул ум твой Шайтан. А я, видишь, как правду говорить умею. Я, волей Всевышнего, самый простой человек.

– То, что все равно мне, куда тащат – это ты складно сказал. Только врешь ты, животное, – отвечаю ему без гнева и чувствую, что и впрямь мне приятен этот его разговор. – Как раз по воле твоего Всевышнего ты мне о своих малиновых подвигах рассказал. Я не имею над тобой власти. Ты даже стихов моих не читал. А если ты убежден, что это негр в твоем поведении виноват, то это какой-то другой негр, позначительнее меня. Тот, который тебя таким делает. Ты б лучше помолился ему, Всевышнему негру, попросил его перестать из тебя козла делать. А на меня не сваливай, будь добр. Сам говорил недавно: «Всевышний через меня говорит». Так он и не прекращал. Каждую дрянь, что твой поганый рот исторг, каждый сделанный твоими руками паршивый закон – все он тобой сотворил.

– Может, и впрямь Всевышний через нас вещает, – он задумчиво покачивался перед костром, почесывая бороду. Акцент в его речи почти исчез: – Больно складно мы балакать начали, чуешь?

– Чую. А что это он, как сам думаешь?

– Ооо, – протянул сатир, благоговейно подняв вдруг лицо и сложенные руки к небу вместе с веткой, на которой жарил кусок хлеба. – Славься! Славься! Это Он великий порядок наводит, – трепетно сообщил Аслан.

А ведь и я недавно обещал навести порядок.

– Что-то не чувствую я в своей голове порядка.

– Не дано мазку обозреть полотно, – глубокомысленно пояснил сатир, пережевывая свой подгоревший хлеб.

Он теперь сидел по-турецки, скрестив непропорциональные ноги, примостив на волосатой ляжке свой титанический хер.

– Давай, еще скажи, что на хаосе частицы гармония мира зиждется. И Россию во главу мира, конечно, поставь. Очень по-Кощеевски будет.

– Не скажу так. Не с наших мест о замысле Его говорить. Только верить можем да сказки выдумывать. Зато я для тебя термин выдумал, послушай! И хочу его теперь перед Ним засвидетельствовать, обозвать твою роль. Слушаешь?

– Слушаю, – и правда вдруг с интересом слушаю, на струне внутри кто-то снова колки подкрутил, что-то важное обещает.

– Метамученик ты, – шепотом сообщает Дубровский, протыкая небо указательным пальцем.

– Ух, красиво стелешь. Может, тогда сам и напишешь славную оду Государю-Батюшке?

– Вот-вот, – как-то воодушевился он, всем своим козлиным видом показывая, что подловил меня и теперь уж не отпустит.

– Ты не тот древний мученик, которому, чтобы собой быть, нужны мучители. И даже не тот, недавний, который сам себя всегда находил чем помучить, но мученик новый, вознесшийся над и сверх любого другого мученика, более частного. Мученик, презревший каждое мыслимое мучение по отдельности, как недостойное настоящего своего мучения, однако принимающий в себя с радостью любую страждущую душу, которая, влекомая сладким нектаром томления, вознесется к тебе, соскользнет в тебя, увязнет и непременно найдет в твоем гнилом нутре себе страдание по вкусу.

– Был бы цилиндр – снял бы перед тобой, – говорю. – Хотя тебя послушать, каждый опарыш в моем желудке – страждущая душа. А ведь прямо сейчас там, в этот самый момент под этими соснами, перед этим трескучим костром в моем гнилом нутре одна пташка барахтается, лакомится той гнилью во мне, к которой привел ее страждущий поиск, а может еще и сладким нектаром свое лакомство называет. Чу? Замерла, насторожилась. Глазками лани испуганно бегает тих-так тик-так, отмеряет положенное нам время, но поздно уже. Уже раз соскользнула, присосалась к моему цветку, а теперь – хлоп – поймали ее с поличным. И сама себя вдруг пташка поймала во сне со свисающими из пасти разлагающимися ошметками плаценты моей давно уже вынутой из тела души. Поймала себя и теперь заметалась, навострила уши, думает: «Только так я тут, гуляю, пролетом, забрела случайно и совершенно ни при чем! Когда захочу, оторвусь от вашего угощения и упорхну, а на вас всех только из-за стекла в пол глаза посматриваю!». Да только теперь ее голыми руками брать можно, эту душонку-то ощетинившуюся, теперь никуда не денется. Теперь у нас с тобой большое дело, Пташка. Большое у нас с тобой общее дело только для нас двоих. Мои руки и твое время, которое ты своими глазками все отмеряешь тик-так, тик-так. Мои руки и твое время наведут порядок, – то ли сказал это я, то ли подумал.

А сам я и вправду явственно ощущаю движение где-то в груди, справа. Холодок и покалывание, как будто кто-то внутри поселился. Черви шалят, что ли?

– Ты, Аслан, только что говорил мне сказку и про то, что мазок полотна не видит, а сам теорию мне развернул о над– и сверх-.

– Так это не я, Шайтан. Это Всевышний вещает через нас истину.

– Тогда мне, Всевышнему, больше нравилось, когда ты про рыжую пизду рассказывал. Лживое ты животное, лживое. Как ни подступись – вранье… Хотя постой, вот тебе один настоящий вопрос: а тебе… Не Всевышнему, а вот лично тебе, козлу отпущения, интересен был наш разговор сейчас?

Он открыл рот, чтобы сразу ответить, но закрыл обратно, видимо, передумав, пожевал хлеб, помотал свою голову за рога и проговорил:

– Пожалуй, что нет.

– Так что ж ты мне, гад, тут лечишь тогда, если готов в себя допускать каждый миг своего Всевышнего негра до полного самоуправства? Чтобы он тебя на свой нигерский хер как тряпичную куклу натягивал, и вещал твоим грязным ртом за тебя то, что самому тебе даже не интересно… Это ты тут мета-блядь. И еще, может, пометее меня. И над– и сверх– всех остальных блядей.

– И это вещает Всевышний твоим дырявым ртом. Испытывает меня. Славься! – вдруг как-то истерично затараторил сатир и театрально воздел к небу обе руки.

– Я ведь говорил: петлями ходим, – как мог резко я закончил разговор и отвернулся от него, потому что и самому мне, и моей пойманной пташке эта болтовня уже порядком наскучила. Правда же, Пташка?

А, может, и зря прервал, потому что теперь жирная