уже упоминал о том, что вся эта квартира была в зеркалах, даже потолок был зеркальным. Бедное семейство Удиса советской властью было переселено из каких-то трущоб в квартиру богача, выселенного, а может быть, и расстрелянного. Казалось бы, они должны были быть лояльны режиму. Но и в них чувствовался скрытый ропот и недовольство.

К весне 1951 года я уже начал не только понимать латышскую речь, но даже примитивно изъясняться. Однако время от времени на меня наваливалась тоска по Москве, тоска по дому, по родителям, по большой, как мне представлялось, жизни. Здесь, в Латвии, жизнь казалась мелкой, провинциальной, скучной.

Учебный год я закончил успешно. В моей зачётке стояли отличные отметки.

И хотя, по правде сказать, я год провалял дурака, руководство Академии, сам не знаю почему, отнеслось ко мне весьма уважительно.

Предстояла ещё практика на природе.

Место для неё было выбрано на востоке от Риги, в 70 километрах. Деревня называлась Лиелварде, в районе Огре на берегу широкой в этом месте Даугавы.

Руководство местного совхоза выделило нам комнату в сельском клубе. Матрасы тоже дали, но не было кроватей. Мы спали как в гареме, на полу среди пуховиков и подушек.

Командовал нами художник Кириллов — человек, увлечённый искусством. Вставал он очень рано и шёл на берег Даугавы писать сирень. Бесконечные заросли сирени тянулись на много километров вдоль берега реки.

Этот Кириллов был вечно недоволен плодами рук своих. Что бы он ни делал — и довольно удачно на наш взгляд, — вечером он всё сдирал мастихином и наутро шёл рисовать заново. Всё ему казалось мелко и ничтожно на холсте по сравнению с природой. Поэтому он всё увеличивал и увеличивал размер холста, делал целую ширму на петлях. Мы ждали, что это кончится ширмой во всю Даугаву.

Мой друг Удис Межавилкс ходил довольно далеко в поисках мотива для своих пейзажей. Чтобы облегчить себе жизнь, он решил привезти из Риги свой велосипед. Мы вдвоём с ним отправились за велосипедом.

Когда на обратном пути мы пытались внести машину в вагон электрички, нам заявили, что это запрещено. Можно везти такие вещи лишь в разобранном виде. Но у нас, к сожалению, не было с собой ни ключей, ни прочих инструментов, и разобрать велосипед пальцами мы не могли.

Я с легкомыслием молодости предложил:

— Ты езжай, а я приеду в Лиелварде на велосипеде. Подумаешь, 70 километров! За три часа буду на месте.

В этот момент было уже часов шесть вечера.

Он уехал, а я сел на велосипед и начал кружить по Риге в поисках выезда на нужную дорогу. Только на это ушло два часа. Когда я начал движение по Московскому шоссе, было уже четверть девятого вечера.

Сначала я мчался довольно быстро, вероятно, километров 25 в час, но потом начал уставать и захотел есть. По пути попался какой-то магазин. Я купил хлеба и колбасы, сделал бутерброд и поехал, жуя, чтобы не тратить времени. Стало слегка темнеть. Во время еды и езды мой велосипед ехал зигзагом, виляя, то выезжал на середину шоссе, то прижимался к обочине. Вдруг я услышал тревожное приближающееся гудение, и мимо пронёсся мотоцикл. Обходя меня справа, он не мог меня не задеть. Я со своей колбасой вмиг оказался на асфальте, а он свалился в кювет. Поднявшись, он отругал меня на латышском, но поняв, что я русский, махнул рукой, отряхнулся и уехал. Я себя оглядел, ощупал, поднял колбасу. Вроде цел и невредим. Всё произошло так мгновенно, что я даже не успел испугаться.

Я поднял велосипед, сел и поехал дальше. Однако через несколько метров я заметил какой-то непорядок в переднем колесе. Оказалось, что после падения из-под покрышки слегка вылезла, в виде опухоли, туго накачанная камера и начала шаркать по вилке. Я понял: несколько таких шарканий — и она протрётся и лопнет. Мне пришлось открыть ниппель и приспустить воздух. Камера обмякла, и мне удалось запихнуть её под покрышку. После этого я поехал дальше. Стало быстро темнеть и пошёл дождь. Я теперь ехал по мокрому асфальту. Обгонявшие меня машины сигналили и обдавали меня брызгами, заставляя всё время съезжать на грунтовую обочину. У этого велосипеда отсутствовало крыло над задним колесом. Я чувствовал, как грязь от него летит по касательной и хлещет меня в спину. Мой пиджак намок и потяжелел. Я совсем выбивался из сил, но на столбах уже шли шестидесятые километры.

Уже не помню, как я нашёл в темноте наш совхоз, как ввалился в «гарем». Была уже глубокая ночь. Не спал только Удис — он переживал по поводу велосипеда.

В это время я попросился домой, и отец мой попытался поспособствовать переводу моему в институт Сурикова. Действовал он через своего шефа, замминистра финансов Урюпина. Поскольку у меня был отличный аттестат, Урюпин дал распоряжение своему референту по финансированию высших учебных заведений сделать запрос в институт. На запрос пришёл положительный ответ, и я стал собираться восвояси.

Требовалось только завершить уж не помню какие формальности в Латвийской академии. Я отпросился у Кириллова на денёк и поехал в Ригу. Там я, конечно, никого на месте не застал, ведь наступило предканикулярное время. В администрации мне сказали, что нужный мне чиновник будет завтра. Ехать на ночь в Лиелварде не имело смысла, и я решил заночевать в Риге. Однако в общежитии, сколько я ни барабанил в дверь, мне никто не открыл. С моим жильём в финансовом техникуме я уже распрощался и решил — делать нечего — погулять эту ночь в городе. Шлялся я без цели до полуночи, побывал в кино, дважды ел в закусочной, но где-то пора было прилечь — я ужасно устал.

В центре города Риги имеется декоративная горка с широкими лавочками, подсвеченными тропинками и высокими деревьями. На эту горку я взошёл и присел на лавочку. Надо мной возвышалось большое старое дерево, на котором, на высоте пяти метров, я прочёл вырезанную ножом надпись: «Здесь мы с Колькой ели халву 4 килограмма».

Тут я испытал острое чувство бездомности. Дождался, когда горку покинет последняя любовная парочка, и улёгся.

Меня разбудил уборщик, который шаркал метлой под моей скамейкой.

Рассвело, но, поскольку идти в академию было ещё рано, я побрёл куда мои сонные глаза глядели. Очнулся я снова возле дверей общежития, но теперь они оказались открытыми. Я вошёл в первую же комнату, повалился на пустую пружинную кровать и проспал до полудня.

Дальше помню себя в кабинете ректора академии Отто