и шутливый. Нам он очень нравился. Уроки биологии и ботаники были легки и интересны. На дом он задавал нам прорастить фасольку так, чтобы корешок заворачивался спиралью. Для этого растение нужно было поворачивать кверху, но корешок упрямо стремился вниз. Получалась спираль. Всё это нужно было постадийно зарисовывать. Прозвище «Циста» дали учителю не мы, он носил его давно; мы получили это прозвище в употребление от старших классов по наследству.

Циста — это биологическое понятие, что-то вроде инкубационной формы существования биологического объекта в неблагоприятных условиях. Наш учитель произносил это слово как-то особенно по-хохлацки: после «ц» у него звучало не твёрдое русское «ы», а мягкое украинское «и». Сам он, скорее всего, не знал о своём прозвище, которое звучало всегда заглазно.

Наконец настал тот несчастный день, когда мы по программе дошли до этой злополучной цисты. И тут, стоило учителю произнести это слово, как весь класс расхохотался, да так неистово, что никак не мог остановиться. Циста был в недоумении, он не понимал, что происходит, сидел и ждал конца этого безобразия. Мы все были в каком-то диком возбуждении и никакими силами не могли успокоиться. Хохот стоял так долго, что учитель встал и, опустив голову, захромал из класса вон. Тут только наступило отрезвление: мы поняли, что натворили. Вернулся Циста уже с директором, и началась экзекуция. Выбрали несколько человек в качестве зачинщиков (как водится), в том числе и меня. Мы были исключены из школы на неделю, нам снизили оценки по поведению. Но главное — нас мучил стыд, ведь мы обидели ни за что нашего любимого учителя, и наказание не казалось нам чрезмерным.

Много лет спустя я узнал, что этот преподаватель дарвинизма был впоследствии рукоположён в сан священника и погиб при загадочных обстоятельствах, сгорев в церкви.

Шалости на переменах были неизбежны, как в любой школе среди здоровых увальней 12–15 лет. Здесь тоже «давили масло», устраивали «конные» турниры — ребята покрупнее брали на закорки мелких и хлипких и налетали на такую же пару, стараясь её уронить. Долговязые Федорович и Баулин таскали на себе Канаяна и Смирина.

Вадика называли «верным конём», хотя он бывал из-за своего роста всегда всадником, а звание своё он получил благодаря Пушкину. Когда мы проходили «Полтаву», нам попалась знаменательная фраза «могуч и смирен верный конь». Ну конечно, «смирен» тут же превратилось в Смирина.

Не помню, кто принёс в класс новую забаву: рисованное кино. Это не что иное, как покадровое рисование на полях учебников фигурок человечков. При быстром листании они начинали двигаться. Забава эта среди заядлых рисовальщиков мигом превратилась в эпидемию. Особенно отличался Коля Рожнов. Он поставил это дело на широкую ногу. У него в производстве получались тематические серии, а рисунки стали цветными. Уроки он, конечно, совсем забросил, а учебники употреблял только для серийного кино. Помню его серию «Багдадский вор» по мотивам только что вышедшего на экраны американского фильма. Коля стал главой всех киношников. Его фильмы оказались самыми совершенными. Всё, чем он был увлечён, он делал самозабвенно, а остальные обязанности игнорировал. Это и послужило поводом к его исключению из школы…

В эти военные наши школьные годы (1943–45) Коля был моим кумиром. Меня очаровывала его музыкальность. Он моментально запоминал мелодии из шедших тогда «трофейных» кинофильмов: «Джордж из Динки-джаза», «Три мушкетёра», «Серенада Солнечной долины» с музыкой Глена Миллера, «Девушка моей мечты» с Марикой Рёкк. Он запоминал и английский, и немецкий текст. С этого времени он увлёкся немецким языком и самостоятельно выучил его. Вообще, как бы это ни было антипатриотично, ему нравилось всё немецкое — немецкая военная форма, например, а позднее он собирал игрушечные модели немецких самолётов.

С его уходом из художественной школы моя связь с ним не прервалась. Он был всегда в поле моего зрения до самой его смерти в глубокой старости. Его исключение и сейчас кажется чрезмерно жестоким по отношению к такой неординарной личности, как Николай Рожнов. Я думаю, что его жизнь сложилась бы более плодотворно, если бы он прошёл весь курс обучения в МСХШ.

А ведь наш директор Николай Августович Карренберг, по существу, не был ни жестоким, ни мстительным человеком. Его очень любили и ценили старшие ученики, принятые в школу при её открытии ещё до войны и прошедшие с ней эвакуацию в Башкирию (1941–43 годы); нашему поколению он казался Николаем Грозным. Мы редко видели его улыбающимся, на его лице чаще бывала маска озабоченности и недовольства.

Не знаю, каким он был художником и педагогом, — я никогда не слышал от него ничего, кроме хозяйственных распоряжений и дисциплинарных разносов. Признаюсь, я боялся его. Его холодный взгляд действовал на меня паралитически. Все мои соприкосновения с ним носили почти криминальный характер, за исключением одного. Это был случай в Новый год.

Под Новый год (кажется, 1948-й) в школе решили устроить весёлый вечер с капустником. Для этого на сцене предполагалось вывесить панно с шаржами на всех педагогов. За основу было решено взять фреску Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», переименовав её в «Педсовет».

Я тогда уже учился в четвёртом классе, был активным общественником и даже успел проявить себя, рисуя со сходством своих друзей и учителей. Делать панно привлекли меня, Лёву Дурасова и ещё несколько человек. Нам дали огромный лист рулонной бумаги. Мы расстелили его на полу и приступили к делу.

Мы решили, что наши педагоги должны быть изображены в виде апостолов, а роль Христа, естественно, была отдана Карренбергу. Поначалу дело пошло весьма бойко. Уже появились на нашем панно апостол Пётр в виде Ашота Григорьевича, Иуда — химичка Зоя Вениаминовна и далее (уже не помню кто). Однако центральная фигура нам не удавалась. Директор упирался и никак не хотел становиться похожим. Тогда кто-то из учителей, наблюдавших за нашим занятием, ушёл и вскоре вернулся с Николаем Августовичем.

Директор, как всегда, был серьёзен. Он ознакомился с нашей работой без улыбки, одобрительно кивнул и застыл в неподвижности. Это мы поняли как сигнал и взялись за карандаши. Все мы рисовали в напряжённом волнении минут пять. Затем Николай Августович, не взглянув на наши листки, кивнул и удалился.

Панно имело большой успех.

Второе соприкосновение — это исключение на неделю в связи с Цистой.

О третьем стоит рассказать подробнее.

Это случилось во время летней практики в селе Бёхово на Оке. Я тогда очень сблизился с Кириллом Соколовым. Мы вместе с ним уходили из лагеря далеко по берегу реки, писали этюды, купались и наслаждались полной свободой.