Для нас с Максом оно началось с горячего чая, бутербродов и бабушкиных нотаций – конечно же, утром именно она раздвинула шторы в комнате, где мы мирно спали в обнимку, и увиденное едва снова не стало причиной ее сердечного приступа.

Бутерброды не лезут в глотку – в ожидании звонка от дяди Миши мы молча пялимся на лежащий на белой пластиковой столешнице телефон, бабушкины стенания и взывания к совести проходят фоном, не достигая наших заблудших душ.

Я ковыряю ногтем трещины на пластике и даже не пытаюсь бороться с внезапным приступом ипохондрии – мне кажется, что сейчас у меня и инфаркт, и жар, и обморок, и помутнение рассудка. Рядом, опираясь локтями о стол и уставившись в одну точку, Макс медленно жует бутерброд и периодически давится чаем.

– Когда Даша уедет, я за тебя возьмусь! – грозит бабушка.

– Просто прекрасно… – не поднимая головы, отвечает Макс. – Режим Макаренко активирован.

Я хлопаю ладонью по столу и взвизгиваю так, что ломит виски:

– Ба, пожалуйста, прекрати!!! Давай хотя бы расстанемся по-человечески!

Десять дней на самом дне моей души теплилась надежда, что все происходящее является лишь частью наказания. Даже сейчас я не перестаю надеяться, что бабушка вот-вот улыбнется и позволит мне остаться. Знаю, что этого не произойдет, мне больно, но я продолжаю ждать.

Смартфон подпрыгивает и разражается вибрацией, я провожу дрожащим пальцем по экрану, и дядя Миша из динамика механическим голосом докладывает:

– Даша, я внизу. Спускайся!

Мы затравленно переглядываемся, медленно поднимаемся с табуреток и обреченно плетемся в прихожую.

Макс, придерживая дверь коленом, выгружает чемоданы в подъезд, гремит ими по маршам лестничной клетки, сопровождая всю торжественную церемонию спуска трехэтажным матом.

А я долго вожусь со шнурками кедов, завязываю их аккуратными бантиками… Не получается, поэтому я развязываю их и пытаюсь завязать снова. Я даю бабушке время, но все мои навязчивые действия сопровождает лишь тишина.

Что ж… Тряхнув головой, я выпрямляюсь, закусываю губу и шагаю за дверь.

Месяц пролетел, как один короткий сон, я возвращаюсь в реальность.

А парень, которого я безумно люблю, по идиотскому недоразумению приходящийся мне братом, и полная противоречий несчастная женщина, мамина мама, остаются здесь.

Возможно, пришло время наступить на горло собственной гордости и начать умолять?

Кеды врастают в бетонную плиту, я замираю и оглядываюсь: бабушка стоит в проеме двери и комкает в руках кухонное полотенце.

Но ведь сначала она пыталась меня полюбить…

В два прыжка оказываюсь рядом, дергаю ее за рукав, заглядываю в лицо:

– Ба, можно я останусь?.. – Глаза жжет, слезы ручьями устремляются по щекам. – Ба, послушай. Ты снова ошибаешься: выставляешь за дверь одну, чтобы всеми силами контролировать жизнь второго. А Макс не нуждается в этом. Просто доверяй ему! Знаешь, что? Купи утреннюю газету… пожалуйста! Ты все поймешь!

Бабушка смотрит сквозь меня – в свои воспоминания и мысли, или же она просто сняла слуховой аппарат, чтобы меня не слышать.

– Я его люблю… – настойчиво шепчу, хватаю бабушку за плечи и не даю отвернуться – даже если она не слышит, пусть прочтет по губам. – Я все равно его люблю! Выставив меня, ты ничего не изменишь!..

– Прости… – сухо отвечает она и отстраняется. – Так будет лучше.

Попытки до нее достучаться заканчиваются тем, что она отступает назад, в глубину старой, пахнущей выпечкой прихожей, и закрывает дверь прямо перед моим носом.

Она сменила замки в своем сердце, у меня больше нет к нему ключа.

Держась за перила, я ухожу, от слез серые ступени расплываются яркой зыбкой радугой.

Быть всеми отвергаемым ребенком и не озлобиться тяжело, но у Макса получилось. Это значит, что и в моей душе места для злобы больше нет.

* * *

Макс, остановившийся внизу перевести дух, при моем появлении улыбается, но улыбка на пустом замученном лице выглядит жутковато.

– Даня, наших любимых и уважаемых соседок там набралось столько, что всем не хватило места на лавочках, сейчас начнется борьба за выживание. – Он ухмыляется и кивает в сторону раскрытой подъездной двери, привязанной цветным поясом к радиатору. – Готова поприветствовать их с нижайшим почтением?

– Готова! – улыбаюсь, хоть и подозреваю, что моя улыбка на зареванном лице тоже выглядит жутко.

– Тогда вперед, израненный солдат! – командует Макс, мы хватаем чемоданы, делаем решительный шаг и плечом к плечу выступаем в утренний июльский зной.

– Здр-р-ра-а-асьте! – волоча тяжкий груз мимо бабушек, кричим мы в две глотки и раскланиваемся. Дядя Миша вальяжно покидает водительское сиденье, открывает багажник, кивает мне, дожидается, когда Макс загрузит внутрь все чемоданы, и после высокомерной секунды раздумий пожимает его руку.

– Все, прощайтесь, – «Анкл Майкл», прищурившись, смотрит на часы. – Ехать по пробкам часа два, а у меня еще дел по горло.

Прощайтесь…

Осознание с размаху ударяет кулаком по голове: Макс больше не сможет быть рядом в любое время дня и ночи, не сможет ежесекундно прикрывать, защищать, веселить и утешать меня… Счастливое время утекло, как песок сквозь пальцы, и наступил миг реальности, похожий на кошмарный сон. Конец всех обратных отсчетов.

Я смотрю на Макса, а он смотрит на меня.

Под его глазами темные круги, взгляд расфокусирован, губа подергивается.

Из моих глаз течет вода, лицо распухло, кожу на щеках щиплет от соли.

Мы одновременно делаем шаг навстречу друг другу, вцепившись мертвой хваткой в футболку с неприличной надписью, я висну на Максе, словно кошка, в ужасе спасающаяся на высоте от стаи собак, и стараюсь прижаться к нему как можно сильнее.

Огромная боль, отчаяние и страх грозят ядерным взрывом разрушить весь этот чертов мир.

Макс обнимает меня, его вздох и дрожь отдаются в каждом атоме моего тела.

– Не забывай меня. Я очень сильно люблю тебя! – плачу я, Макс кладет ладони на мои щеки и долго смотрит в глаза. – Я всегда и везде буду видеть только тебя…

Его губы находят мои, и разум отключается.

Кроны деревьев, антенны на крышах и провода над нашими головами кружатся бешеной каруселью, бабушки на лавках пораженно охают, дядя Миша громко откашливается…

Плевать. Плевать. Плевать…

После болезненно бешеного поцелуя Макс стирает слезы с моего лица и подмигивает:

– Давай, Даня! Только вперед!.. Я позвоню… – Он прячет руки в карманы джинсов и, запнувшись о невидимую кочку, покачиваясь, отходит от машины.

Я влезаю на переднее пассажирское сиденье и замираю.