Да, сложновато. Это будет сложновато, – шепнула я себе на ухо и на рывке вышла из вагона.

Робкое солнце, раздвинув тучи, проткнуло мне глаза. Ай. На асфальте сохли вчерашние черные лужи. От них в разные стороны тянулись отпечатки скрывшихся подошв. «Райский денек, ну наконец-то лето!» – сладко проголосил кто-то у меня за спиной. Будто в подтверждение озвученному тезису, взгляд мой направили на бордюр, где, урвав себе кусочек наскоро сколоченного пляжа, грелся аргумент в виде мармеладной змеи. Я закрыла глаза и глубоко затянулась городом.

– Самый важный навык в жизни – научиться правильно дышать, – эхом заговорил отец в голове. – Это, так сказать, узловой узел. Как ты дышишь, так ты и думаешь. У некоторых мысли кричат, потому что глоткой думают. А так не надо, не надо так. Надо все держать в гармонии, под контролем. Вдох должен быть не маленьким и коротким, как у мышки, а полным, настоящим, человеческим, во все легкие, вот таким. (Вдыхает аэропорт.) Нас же сроки никакие не сжимают? Нет. Ну так и дышать надо нормально, ладом, в полную силу, чтобы потом не бедовать. А заболели, девочки, тут все просто, помним, да? На вдохе представляем, что тянем зеленый воздух, изумрудный, лекарственный, а на выдохе выдыхаем черный или серый, со всей этой дрянью сельмашевской. Любой заразе тоже ведь хочется иметь божественный потенциал. (Смеется.) Ну, запомнили? Мантру поем, дыхание дышим. Все.

Это ты верно, отец, про мысли. Думать глоткой. Хорошо сказал. Меня, наверное, имел в виду, насмотрелся. Вернуться бы сейчас обратно, на сколько-то там лет назад, все отмотать, все отменить, посмотреть на всех нас со стороны. На маму, у которой вместо украшения на шее бусины слез. Черный, почти лошадиный хвост волос с лунным пробором затянут шелковым платком, в котором потом похоронят бабушку. На тебя, отец, постоянно отводящего взгляд, с загорелыми руками, где вздулись вены. Жара была, а машина без кондиционера. Думаешь сейчас, поди, какой дорогой ехать зимой из нашей полудеревни в аэропорт, встречать нас на новогодье. Сестра не поедет, скажу тебе сразу, маме передай, чтобы тарелку не ставила, – останется стряпать шарлотку этому кретину, с которым сейчас переписывается. Он бросит ее к весне, и она своим женским шагом будет петлять по нашей отсыревшей московской комнате в попытке понять, что с ней не так. «Нет, ты мне скажи, я страшная? Страшная? Может, я тупая? Я тупая, наверное, да? Скажи, я тупая? Не понимаю его язык любви?» Да господи боже, любви, природы, русский, французский – разницы нет. Любой язык был создан потому, что нужно было солгать.

Проваландав несколько оживленных улиц с выступлениями бесталанных миннезингеров и промоутеров с пустыми желудками – Цветы столицы! Розы, ромашки, орхидеи, тюльпаны, огромный выбор живых цветов и готовых букетов, самое высокое качество по доступным ценам! – я начала погружаться в узкие переулки. Витрине дорогого магазина посуды кто-то дал туза, и вся громада стекла превратилась в одну сплошную дрожащую паутину. Я едва не задела ее спиной, дав дорогу хрестоматийно русской пожилой женщине, которая раскорякой тащила два пакета, до отказа набитых продуктами, и что-то шептала губами. Проклинала, наверное, жизнь, которую пропустила. А теперь-то что? Теперь только головой в Каму, как, быть может, говорят у нее на родине.

Я тихо скользила по взмокшему асфальту, листая в голове страницы бабушкиной тетради. Заговор от порчи, кольцо разума, божий план спасения мира, как работать с ангелами. Какие-то странные непереводимые сокращения, вроде Мор. – Э. или I-сущ. Чтобы ушла ангина, надо подышать на лягушку. Чтобы сошла экзема, ее надо смазать морской пеной. Тело – меч. Разум – луч. Все вперемешку, свое-чужое-народное, как будто писали наскоро, тишком, чем придется, и не чтобы запомнить, а чтобы оставить. Кому-то, кто найдет.

По правую руку от меня чуть забегал вперед очень красивый старинный дом, как бы питерский под морфином, из грубого серого камня. Окно третьего этажа было открыто, и белая тюлевая занавеска, отсидев зимнюю диету, теперь с аппетитом слизывала теплый уличный воздух. Я остановилась, думая сделать фото, и ровно в тот же момент в темной рамке квартиры показался маленький светловолосый мальчик, который выстрелил в меня из пальца и сдул дым. Я не покачнулась и не упала, но в груди будто что-то кольнуло, закувыркалось. Нет, пока что дышу и спина молчит, значит, не навылет. Но недолго, наверное, осталось. Один сверху, другая снизу, мы еще с минуту бездвижно смотрели друг на друга, ожидая исхода битвы: где будет пан и тот, кто пропал. Но вот мальчик обернулся на чей-то зов из глубины, потом примирительно мне махнул и скрылся за саваном, оставив меня истекать бесцветной кровью. Вот почему, наверное, на французском «ребенок» и «конец» произносятся почти одинаково. Ты умираешь, а ему все равно.

Оставляя за собой дорожку из невидимых капель, я сдвинулась с мертвой точки, на ходу заглядывая в окна первых этажей. Это всегда интересно. Что, у кого и как. Фотографии на стенах, утварь по периметру и на подоконнике, мелькающая жизнь внутри. У меня есть любимое окно, но оно не здесь, а далеко отсюда, на том берегу реки, где я бываю гораздо чаще. Дом моего окна спрятан во дворах, где топорщится очин колокольни и когда-то вечорил сам Пушкин. За этим окном, обитым вензельной решеткой, будто украденная царевна, которую так никто и не спас, живет бледноволосая старуха с девичьей косой, каждый полдень рассматривающая свое отражение в пластиковом вращающемся зеркале в форме розового сердца. Будто не верит, что это действительно она. Будто все еще есть надежда, что там, в этом зеркале, вот-вот появится ее суженый, который посадит ее на вороного коня и отвезет наконец в родные земли. Брось, старуха, брось. Не гляди, не жди, не надо. Если ты его там и увидишь, то он будет женского рода.

Где-то позади приглушенно отгромыхал трамвай. Я чувствовала неприятную сухость во рту, которая никак не сглатывалась вязкой слюной – с каждым напрасно опрокинутым внутрь соленым озерцом росло мое раздражение. Ужасно хотелось пить, но магазинов не было видно, только странные рисунки на странных одноэтажных постройках, изображающие то ли взрыв, то ли дерево. В университетских коридорах в день самых страшных экзаменов какая-то квёлая, сама еле живая девица, имя которой никто не знал, а может, ее видела только я, постоянно успокаивающе твердила о том, что стресс сойдет на нет, если снизить мотивацию, якобы так говорит теория психологии. Нужно