Шрифт:
Закладка:
LVIII. Где будет твоя «слава», несчастный смертный, и где будешь ты сам вместе с ней через каких-нибудь пятьдесят лет?
Самого Шекспира хватило всего на двести лет. Гомера (отчасти случайно) – на три тысячи. Не окружает ли вечность уже каждое «Я» и каждое «Ты»? Перестань поэтому лихорадочно высиживать свою славу, хлопать крыльями и яростно шипеть, как утка-наседка на своем последнем яйце, когда человек позволяет себе подойти к ней близко!
Не ссорься со мной. Не ненавидь меня, брат мой. Сделай, что можешь из своего яйца и сохрани его. Бог знает, что я не хочу его украсть у тебя. Так как я думаю, что это жировое яйцо.
LIX. Есть люди, которым боги, в своем милосердии, дают славу. Чаще всего дают они ее в гневе.
Как проклятие и как яд. Потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, не к святому венцу. Действительно, если бы не вмешалась смерть или, что счастливее, если бы жизнь и публика не были бы глупыми и неожиданное несправедливое забвение не следовало бы за неожиданным, несправедливым блеском и не подавляло бы его благодетельным (хотя и весьма болезненным) образом, то нельзя сказать, чем кончал бы иной человек, достигший славы. Или (еще более) – бедная достигшая славы женщина.
LX. Друг мой, все разговоры и вся слава имеют лишь короткую жизнь. Они глупы и ложны. Одно только настоящее дело, которое ты добросовестно исполняешь – вот что действительно вечно. Как всемогущий Основатель и сам Создатель мира.
LXI. Твоя «победа»? Бедный. В чем состоит твоя победа? Если дело твое справедливое, то ты непобедим. Даже если бы горели костры на севере и юге и звонили бы колокола, и редакторы газет писали бы передовые статьи, справедливое дело было бы навсегда отстранено и уничтожено, и лежало бы попранным на земле. Победа? Через несколько лет ты умрешь и станешь мрачным, холодным, окоченелым, безглазым, глухим. Никакого огня от костров, никакого колокольного звона или газетных статей не будет тебе слышно или видно в будущем. Какая же это победа?!
LXII. Боже, «наши потомки, эти бедные шотландские бонвиваны, – говорил я французу таким французским языком, какой был в моем распоряжении, – они взывали к…» – «К потомству», – перебил он меня, чтобы прийти мне на помощь. – «Ах, нет, тысячу раз нет! Они взывали к вечному Богу. Но никоим образом не к потомству! Это было совсем другое дело».
Молчание
I. Молчание и умалчивание! Если бы в наше время строили алтари, то им были бы воздвигнуты алтари для всеобщего поклонения. Молчание – стихия, в которой формируются великие вещи для того, чтобы в готовом виде и величественно выступить на свет жизни, над которым они сразу должны господствовать.
Не только Вильгельм Молчаливый, но и все выдающиеся люди, которых я знал (даже самые недипломатичные из них и самые нестратегичные) избегали болтать о том, что они творили и проектировали. Да, в твоих собственных обыкновенных затруднениях молчи только один день, и насколько яснее покажутся тебе на следующее утро твои намерения и обязанности. Какие остатки и какую дрянь выметают эти немые работники, если отстраняется назойливый шум! Как французы определяют, речь – не искусство скрывать мысли, а окончательно останавливать и подавлять их, так что уже нечего больше скрывать.
И речь велика, но это не самое большое. Как гласит швейцарская надпись: «Разговор – серебро, а молчание – золото» или, как я это охотнее определил бы: «Разговор принадлежит времени, молчание – вечности».
Пчелы работают не иначе как в темноте. Мысли работают не иначе как в молчании. И добродетель точно также действует не иначе как в тайне. Да не узнает твоя правая рука того, что делает левая! Даже собственному своему сердцу ты не должен выболтать тех тайн, которые известны всем.
Разве стыдливость – не почва для всех добродетелей, для всех хороших нравов и для всей нравственности. Как и другие растения, добродетель не растет там, где корень ее не спрятан от солнца. Если будет на него светить солнце, или ты сам на него посмотришь тайком – корень завянет и никакой цветок не обрадует тебя.
О, друзья мои, если мы станем разглядывать прекрасные цветы, украшающие беседку супружеской жизни и окружающие человеческую жизнь ароматами и небесными красками, какая рука не поразит позорного грабителя, вырывающего их с корнями и показывающего с противной радостью навоз, на котором они произрастают!
II. Как глубоко в нашем существовании значение тайны! Справедливо поэтому древние считали молчание божественным, так как это основа всякого божества, бесконечности или трансцендентальной величины и одновременно источник и океан, в которых все они начинаются и кончаются.
В том же смысле пели поэты «Гимны ночи», как будто ночь благороднее дня. Как будто день – только маленькая, пестрая вуаль, которую мимоходом набросили на бесконечные колени ночи. Вуаль, которая искажает ее чистую, прозрачную вечную глубину, скрывая ночь от наших взоров. Так говорили они и пели, как будто молчание это – рельефное ядро и полная сумма всех гармоний, а смерть – то, что смертные называют смертью, – собственно и есть начало жизни.
С помощью таких картин (так как о невидимом можно только говорить картинами) люди постарались выразить великую истину – истину, забытую насколько это только возможно мастерами нашего времени. Но которая, тем не менее, остается вечно верной и вечно важной. И которая когда-нибудь в виде новых картин снова запечатлится в наших сердцах.
III. Всмотрись (если у тебя есть глаза или душа) в это большое безбрежное царство непонятного. В сердце его бушующих явлений. В его запутанность и бешеный водоворот времени. Не лежит ли тем не менее молчаливо и вечно справедливая, прекрасная, единственная действительность. И, конечно, господствующее могущество целого. Это не слова, а факт. Известный всем животным факт силы тяготения не более верен, нежели эта внутренняя сущность, которая может быть известна
