удалить иначе, как поступком». На этом основании советую человеку, который с трудом пробирается в темноте или при плохом освещении и внутренне молится о скорейшем наступлении дня строго придерживаться другого, неоценимо дорогого для меня правила: «Исполняй долг, который тебе ближе всего. О котором ты знаешь, что это обязанность. Вторая покажется тебе тогда уже гораздо яснее».

XIX. О брат! Мы должны по возможности пробудить в себе душу и совесть. Мы должны променять дилетантизм на честные стремления. А свои мертвые, каменные сердца – на живые сердца из плоти. Тогда мы познаем не одну только вещь, а бесконечный ряд вещей (в более или менее ясной очереди) которые смогут быть сделаны. Исполни первую из них. Попробуй, и вторая покажется тебе яснее и более удобоисполнимою. Вторая, третья и трехтысячная сделается тогда возможной для нас.

XX. Набожность по отношению к Богу, благородство мысли, которая вдохновляет человеческую душу и заставляет ее стремиться к небу, не могут быть «научены» ни самыми избранными катехизисами, ни самой усердной проповедью или муштровкой. Ах, нет! Совершенно иными методами эта священная «зараза» может переходить от одной души к другой, а именно: особенно благодаря спокойному, постоянному примеру, спокойному выжиданию благоприятного настроения и надлежащего момента, к которому должно присоединиться своего рода чудо, которое правильнее назвать «Божьим милосердием».

Но не красноречивее и не убедительнее ли целых библиотек богословия бывает иногда бессознательный взгляд отца или матери, которые обладали набожным благородством мысли?

Действительно, надо удивляться тому количеству разнородных отсталых идей, которых и по сейчас придерживаются, хотя бы в ущерб себе, бедный человеческий и детский ум. Массами стучатся они с шумом к ним, как будто бы это были вполне живые идеи.

XXI. Прежде всего невозможно достаточно быстро согнать со света тот «усталый, возможный Деизм», составляющий теперь нашу обыкновенную английскую веру. Какова, собственно, сущность человека, теоретически защищающего с судорожной горячностью Бога, – может быть, лишь неоспоримый символ и культ Бога? В остальном же, в мыслях, в словах и поступках, видно, что он живет, как будто его теория была только вежливою формою речи, а теоретически Бог его – лишь отдаленный кумир, с которым он решительно ничего общего не имеет.

Глупец! Бог не есть ограниченный образ в известном пространстве. Бог не только там, но и здесь, и нигде – в твоем жизненном дыхании, в твоих помыслах и поступках – и умно было бы с твоей стороны, если бы ты это запомнил. Если нет Бога, как говорил глупец, то продолжай жить с чувством наружной порядочности и с похвалой губ, с внутренней жадностью и фальшью и со всей пустой, хитро придуманной неосновательностью, которая связывает тебя с Маммоной сего мира. Но повторяем мы, если есть Бог, то берегись! И все же, как в том, так и в другом случае – что ты? Атеист бродит по ложному пути и, тем не менее, в нем есть доля истины. Это правда сравнительно с тобой, потому что ты, несчастный смертный, живешь в одной сплошной лжи, и сам представляешь собою олицетворенную ложь.

XXII. Представь себе человека, который советует своим собратьям верить в Бога для того, чтобы чартизм попал в арьергард, и чтобы рабочие в Манчестере могли спокойно остаться за своими станками. Трудно себе представить более дикую идею!

Друг мой, если тебе когда-нибудь удастся уверовать в Бога, то ты убедишься в том, что весь чартизм, Манчестерские бесчинства, парламентская некомпетентность, ветреные министерства, самые дикие социальные вопросы и сожжение всей этой планеты – ничто сравнительно с этим.

XXIII. С человеком, который честно к самому себе приступает к делу и всю душу вкладывает как в разговор, так и в поступки, всегда можно что-нибудь сделать. Сам Сатана был по Данте предметом, достойным похвал, сравнительно с теми ангелами «juste milieu», которыми изобилует наше время. Которые не были ни мятежными, ни верными, и только думали о своем собственном маленьком «Я» – представители умеренности и аккуратности. Они были приговорены к ужасным мучениям в Дантовском аду: лишены были надежды умереть, а должны были застыть без смерти и без жизни, в грязи, пучимые мухами, спать беспрестанно, и терпеть, и «Бога ненавидеть так же, как врага Божья».

XXIV. Собственно говоря, ничто не может внушать такого презрения и нет ничего более достойного отвращения и забвения, чем полумошенник, который не правдив и не лжец. Который никогда в жизни не сказал правды и не совершил честного поступка. Ведь его дух живет в сумерках, с кошачьими глазами, которые не в состоянии узнать правду и у которого, само собой разумеется, не хватает мужества совершить или сказать полную ложь. Вследствие чего вся жизнь его проходит в склеивании правды с неправдой с целью создать из этого нечто правдоподобное.

XXV. Несомненно, что наступит день, когда снова узнают, какая сила лежит в чистоте и воздержании жизни. Как божественен стыдливый румянец на молодых человеческих щеках. Как высока и целебна это обязанность, возложенная не только на одних женщин, а на всех созданий вообще. Если бы такой день никогда не настал, тогда, я полагаю, что и многое другое никогда не вернется. Великодушие и глубокомыслие никогда не вернутся. Геройская чистота сердца и глаз, благородная, благочестивая храбрость, окружающая нас, и образцовый век – как могут они когда-либо вернуться?

XXVI. Но во всяком случае ясно, что не школа, пройденная в служении дьяволу, а только наше решение бросить эту службу направляет нас к правильным, мужественным поступкам. Мы становимся людьми не после того, как отступаем разочарованными в погоне за ложными удовольствиями, а после того, как нам почему-либо становится ясно, какие непреодолимые препятствия окружали нас в течение всей жизни. Как безрассудно ожидать удовлетворения для нашей «смертной» души от подарков этого бесконечно суетного мира. Как безумно, что человек должен довольствоваться самим собою. Что для страдания и терпения нет иногда средств, кроме стремления и поступков. Мужественность начинается, когда мы, каким бы то ни было образом, заключаем перемирие с необходимостью. Она так же начинается, когда мы (как это делает большинство) покоряемся необходимости. Но весело и полной надежд начинается она лишь тогда, когда примиримся с необходимостью. Тогда мы действительно торжествуем и чувствуем, что стали свободными.

К чему эта смертельная спешка заработать деньги? Я не попаду в ад, даже если я не заработаю денег. Мне говорили, что есть еще другой ад.

XXVII. Читатель, даже читатель-христианин, как ты себя называешь, имеешь ли ты представление о рае и об аде? Я думаю, что нет. Хотя слова эти часто у