Шрифт:
Закладка:
Декораций нет. Машина осталась висеть там. Играть спектакль без декораций в данном случае было невозможно, да, откровенно говоря, и отдыхающих было мало, и выглядели они вялыми, не так страстно желающими зрелищ, как великие пошехонцы.
На обратном пути мы остановились около нашего зловещего грузовика. Вышли, посмотрели. Поняли, что испытали наши товарищи. Жутко. Грузовик продолжал парить в воздухе.
А на Кавказе, в Дарьяльском ущелье, тоже сказочном, когда мы спускались из селения Казбеги вниз, в ущелье вполз плотный ледяной туман. Мы ехали в этой густой холодной сметане в открытом грузовике, и наша одежда превратилась в твердые корки льда. Доехав до Орджоникидзе, мы опрометью бросились в винарню, и зубы наши стучали о края стаканов. Но самым жутким оказалось то, что мы вскоре узнали. Ехавший впереди нас автобус с экскурсантами упал в пропасть, и все пассажиры погибли.
* * *
Честно скажу: если поездки по стране, возможность широко видеть мир были интересными чрезвычайно, сама работа не радовала. «Мачеха» Бальзака и «Машенька» Афиногенова – вот и весь основной репертуар нашего театра тех лет. А после ранней смерти художественного руководителя театра ЦДКЖ – прекрасного актера МХАТа, очень славного человека Николая Ивановича Дорохина – наступила пора безвластия, самая плохая пора в любом театре, время, когда каждый актер, мнящий о себе нечто более значительное, чем есть на самом деле, тянет одеяло на себя. Пора интриг, склок, разнобоя. Актеры никогда не умели управлять собой. Могут быть отличные рысаки, но без кучера они – табун. А коль в упряжке, то понесут.
Наконец в театр пришел новый художественный руководитель – Мария Осиповна Кнебель, тоже прекрасная актриса МХАТа, режиссер (вместе с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко она поставила «Кремлевские куранты»), замечательный педагог. МХАТ в то время тоже оказался без руководителя – не так давно умер Хмелев, и Мария Осиповна вынуждена была уйти из родного гнезда. Она нашла приют в нашем театре.
Жизнь трижды приводила меня к Марии Осиповне. Первый раз – в театральной школе, об этой забавной встрече я еще расскажу; второй раз встреча произошла именно в ЦДКЖ; а в третий – Мария Осиповна ставила мою пьесу «Страницы жизни» в Центральном детском театре.
Эта миниатюрная женщина – феномен. Стойкость ее перед жизнью достойна и восхищения, и поклонения. Ум ее – редкой ясности, дарования – бесспорны. Книга «Вся жизнь», написанная Кнебель, может подтвердить мои слова со всей определенностью.
Так вот, придя в театр ЦДКЖ, Мария Осиповна встала перед дилеммой. Необходимо было освободиться от одного из режиссеров. Их было двое – Борис Гаврилович Главацкий и я. Скорбный жребий пал на меня. И я вновь оказался без работы. Это было уже в конце 1948 года.
Хожу по начальству. Отказ за отказом. Получаю свою пенсию, и все. Голодать-то я привык. А тут – какой стыд: я уже женат, муж, называется… Подкармливаюсь у родителей жены. Теща и тесть добры, гостеприимны. Но знаю – сами живут в ниточку. Поешь-ка чужой хлеб, узнаешь, как он проходит в горло.
И тут – вот они, злые когти жизни! – в довершение мучений приходит письмо от Натальи Сац с требованием: или немедленно прислать пьесу, согласно договору (а я уж и забыл о нем, бездумно подписанном в счастливые времена), или так же незамедлительно вернуть аванс – три тысячи рублей. Мне мерещился скандал, суд, а главное – позор.
И вот в эти то мерзкие дни, чувствуя себя никому не нужным, заплеванным и униженным, – плетусь я в тот же Лебяжий переулок, дом 1/9, квартира 35, где меня когда-то в новогоднюю ночь озарило солнце, плетусь, чтобы получить тарелку супа, и совсем не ожидаю ничего хорошего. Но именно в этот то день и произошло то необыкновенное, на что я не обратил никакого внимания.
Поел у милых Козловых, собрался уходить, а Александра Константиновна, моя теща, протягивает кусок газеты и говорит: «Прочти, Витенька, какая интересная статья. Может, пьесу напишешь».
Какую пьесу! Это звучит в данном случае как издевательство, как насмешка. Сунул статью в карман своего неизменного австрийского френча и забыл о ней. Сколько дней таскал ее с собой, не помню.
Положение безвыходное. Брожу без цели по улицам. Сижу, одолеваемый мыслями, в своей келье. Ох уж эти пустые мысли! От них сам себя презираешь. Хожу из угла в угол злой, как цепная собака. Сунул руку в карман: что это за бумага? А-а-а, газетная статья. Ну, что там пишут, что заинтересовало Александру Константиновну? Чепуха какая-нибудь. Глянул вполглаза. Заинтересовался. Сел на стул. И все во мне перевернулось. Отчаяние, печаль, а главное, злость превратились в пар, поднялись в воздух и вылетели в форточку.
* * *
Очерк излагал трогательную историю. В Новосибирске у студентки пятого курса медицинского института стало гаснуть зрение. День ото дня хуже. Она должна была оставить институт, но ее подруга стала заниматься с ней на слух и довела до государственных экзаменов. Девочка закончила институт, и после того как, безнадежно больная, побывала у бесчисленного количества врачей в разных городах, приехала она в Москву, и в глазной клинике, что на улице Горького, ей верно поставили диагноз, сделали операцию и вернули зрение.
Я читал статью и плакал. Может быть, оттого, что девочке помогли все, а мне никто не помогал. И вот с этими-то моими слезами сострадания и умиления вытекли моя безнадежность и озлобление на жизнь.
Злоба – непроизводительная эмоция. Злой может творить только зло, хотя бы самому себе. И в уме моем сразу же возникла пьеса, можно сказать, от начала до конца. Я написал ее в три недели. И писал уже не ради денег, а в свое собственное удовольствие. Еще не дописав пьесу до конца, я отправил текст в Алма-Ату в театр и вскоре получил от Сац письмо с одобрением: дописывайте и присылайте.
Эти три недели работы, хотя в моей бедной жизни ничего не изменилось, были днями больших удовольствий. Я мало выходил из комнаты и все грыз сухой урюк, большая коробка которого оставалась после поездки в Среднюю Азию с покойным для меня театром ЦДКЖ.
Совсем
