Кремер на секунду очнулся, увидел перед глазами серо-белый песок с осколками ракушек, попытался приподнять разбитую голову, наполненную болью и тяжелым шумом океанского прибоя, но вновь провалился не то в сон, не то в призрачно-бредовое забытье.

…Из мрака всплыло давнее, уже почти забытое видение московского кабинета… стол, покрытый зеленым бильярдным сукном… а это… как же его… Петр Сергеевич, точно! Хотя он, наверное, такой же «Петр Сергеевич», как я – «Лев Давидович Троцкий». Что он там толковал-то мне тогда…

– Кстати, о близких… – Петр Сергеевич переложил на столе какие-то бумажки и, не глядя на Валентина, продолжил небрежным тоном: – Ты что-то о девушке тогда говорил… Что у тебя сейчас с ней?

– Да ничего, – недоуменно пожал плечами Седых, – вы же сами сказали: теперь никаких контактов! Ни с кем…

– Ну да, запамятовал, брат, извини, – подполковник с улыбкой посмотрел на курсанта, несколько секунд помолчал, размышляя о чем-то своем, и вдруг неожиданно предложил: – Тут вот какое дело… Сам понимаешь, уезжаешь не на один день… Думаю, на годы. Я, между прочим, сам молодым был… Когда-то. Если у вас всерьез все, то, может, проститься хочешь?

– А можно? – Седых недоверчиво взглянул на куратора, но в глазах явно шевельнулась несмелая надежда. – А как же…

– Можно. Устроим… Только одно условие: о делах ни слова, ни полунамека! Ну, можешь сказать ей что-нибудь вроде «в военное училище, мол, еду поступать». Подальше куда – во Владивосток, например… Ну что, боец, «прощание славянки» устраиваем?

– Да… Спасибо вам, Петр Сергеевич!

– Да ладно… – подполковник неловко отмахнулся. – Ты главное помни: о Германии ни звука! А встречу… где же… ну, ладно, найду я вам гнездышко. Сам тебя и отвезу, а ты ей позвонишь… Зовут-то красавицу как?

– Полинка…

– Полина, значит… Хорошее имя. Ну, брат, гладь штаны, ботинки чисти и жди.

…В открытой дверце высокой кафельной печки догорали поленья, оранжево-голубые огоньки пробегали по дышавшей сухим жаром груде рдеющих углей, тщетно пытаясь разогнать неверными бликами темноту, заливавшую небольшую узкую комнату с одним высоким окном. Валька с Полинкой сидели на маленькой скамеечке перед открытой дверцей, смотрели на завораживающую игру слабевшего огня и молчали. Валентин оперся локтями о колени, сцепил ладони в замок и, чувствуя теплое прикосновение Полинкиного плеча, искал и никак не мог найти нужные слова, чтобы сказать этой милой темноглазой девчушке с копной пышных рыжих волос, что нет для него на свете человека дороже ее. «Милая, славная, единственная… Черт, а что вообще говорят в таких случаях?! А ведь я… А ведь я, может статься, и не увижу ее больше никогда! Господи, какое слово-то страшное: «никогда…». Полюшка моя, я не хочу! Я никуда и ничего не хочу!! Ну почему все так погано, а?!»

– А ты будешь писать мне?

– Буду, конечно… Будешь получать письма с таким треугольничком… «Полевая почта номер такой-то». Для солдат и курсантов бесплатно, между прочим…

– Валь… поцелуй меня… Ты уезжаешь, а мы еще ни разу…

В подобной же комнатке соседнего дома у радиостанции притих радист, чуткими пальцами регулируя визир настройки несложной «прослушки». Голоса, усиленные маленьким динамиком, были слышны вполне отчетливо: «…а мы еще ни разу…»

– Товарищ подполковник, так они еще и не целовались даже?! Во дают…

– Дурак ты, Рябушкин, – любовь у них, понимаешь? Первая, чистая и светлая… Вот ты свою первую чистую любовь помнишь?

– Это вы про чего, товарищ…

– Понятно… «Ни про чего», ты, Рябушкин, эфир слушай, давай… – Подполковник закурил папиросу из черно-голубой пачки «Казбека» и задумчиво произнес: – А ведь хреново сейчас пацану, плакать, орать и материться охота, а молчит… Мужик! Молодец, далеко пойдет… Не ошибся я в нем… «Вообще-то, когда-нибудь он поймет, что если хочется встать на колени перед любимой женщиной и закричать: «Я не могу без тебя!», то надо наплевать на все – на гордость свою мужскую, дурацкую, на боязнь показаться смешным… – и кричать… Иначе может статься, что больше возможности такой уже не будет и ты потом никогда себе этого не простишь… Никогда. Какая все-таки обреченность нехорошая в этом словце! Да, ребята, все нужно делать вовремя…»

…Подполковник поставил перед Валентином подстаканник с крепко заваренным чаем в стакане и гостеприимно повел ладонью:

– Вот, сахар клади… сухарики бери… А теперь послушай меня, парень. Твое прощальное свидание мы «слушали» через аппаратуру… Стоп! Ты сейчас молчи, дыши носом и считай про себя до двадцати – молча!.. Вот так, молодец… Я хочу, чтобы ты понял, что это была не просто моя прихоть – я пока еще не старый придурок, пускающий слюни у замочной скважины чужой спальни! – это была проверка, и ты ее выдержал… Пойми, Валя, мы должны быть уверены в тебе на все сто, нет – двести процентов! Ляпнул бы ты ей про «особое задание», она – задушевной подружке в плечико поплакалась… А мир страшно узок! И эти твои два-три слова неисповедимыми путями могут через год-два-пять погубить тебя, понимаешь?! Вот и отлично, молодец… И сразу скажу: проверочка эта была еще не последняя…

Да, так оно и было – слушали они нас! Ну что ж, по-своему Сергеич прав. Он тогда не соврал – были еще «проверочки», были… Умеют ребята, что тут скажешь… Как мы с ним тогда в тюрьму-то ездили ночью… в расстрельную камеру…

Сначала были ночные улицы и тесный темный салон «эмки», потом какой-то мрачный бетонный подвал, узкая длинная комната и яркая лампочка на длинном шнуре, прикрытая жестяным абажуром… Свет, тени, вкрадчиво-жесткий голос седого, пистолет и глаза того… «Он приговорен к высшей мере… Налетчик и грязный убийца! Знаешь, сколько на нем крови?… В глаза ему смотри!! Давай…» Выстрел, ударивший по перепонкам, кислая пороховая вонь… «А ты что думал, мальчик? Мы тебя не на прогулку в парк культуры и отдыха посылаем – ты должен быть ко всему готов! И если для дела понадобится, ты в лучшего друга будешь стрелять, понял?! Я хочу, чтобы ты