Шрифт:
Закладка:
Хозяева и гости сидели в почетной части гридницы, где для них поставили стол с угощением. Ближе к двери помосты были заняты воеводскими оружниками – славянами, русами, варягами, частично степняками, судя по разнообразным лицам и негромкому разноязыкому говору. У двери толпились какие-то люди, видимо, имеющие дело к воеводе и ждущие, пока ему будет угодно их выслушать.
Сам киевский воевода производил неоднозначное впечатление. В гриднице, полной людей, хозяин сразу бросался в глаза. И дело даже не в том, что он был выше всех на голову, и не в яркой одежде – под полурасстегнутым красным кафтаном с серебряным позументом на груди виднелась красная же рубаха более светлого оттенка, с тонкой шелковой отделкой по вороту. На нем был узкий кожаный пояс, густо усаженный серебряными бляшками, позолоченными и с чернью, с изображением то человеческого лица, то морды барса. Похожие, как знал Хельмо, носили всадники-унгарии, хотя такой роскошный пояс встречался редко и означал знатный род и высочайшее положение в войске. На середине пятого десятка лет, с ухоженной, немного седеющей светлой бородой Мстислав Свенельдич был еще очень хорош собой, держался спокойно и любезно, а его глубоко посаженные серые глаза были как стальной клинок, что без усилий пронзает любую душу. Он будто нес на себе невидимое облако силы, которая все вокруг устраивала по его воле, память о трех десятках лет борьбы и преодоления. Толстые золотые браслеты из переплетенных дротов на обеих руках словно были свиты из той самой удачи, которой он славился. Помня, что рассказывала о нем Горяна-Бертруда, немцы глядели на Мистину с тайной опаской и убеждались: беглянка не солгала, на этом человеке в немалой мере держится власть Ингварова рода над Русью, его же руками завоеванная. Князю Ингвару он служил опорой, его сын видит в Мистине соперника – и, быть может, не напрасно.
С гостями Мстислав Свенельдич был приветлив, но делу изучения «книг самарянских» никак не помог. Наоборот: выяснилось, что язык, на котором разговаривают хазары, недавние, а частью и нынешние кочевники – это совсем не тот язык, на котором написаны священные книги жидинов. На хазарском языке никаких книг нет, но с древними богами степняков проповедников могут познакомить киевские хазары, не в таком уж малом количестве служащие конюхами. Таким же был и Касай – отец Илисара, с которым Хельмо уже виделся на дворе у Торлейва. Ходить же в Козары, к киевским жидинам, Мистина счел для гостей лишним – чтобы читать их книги, тем пришлось бы учить сразу два чужих языка. А как далеко в этом деле до успеха, они и сами уже поняли: три дня посвятили тому, чтобы затвердить по-хазарски «я, ты, он, она, они, здравствуй», для верности записав чужие слова на восковые таблички.
Поговорили об уграх, о торговле. Здесь немцам было чем похвалиться: семь лет назад король Оттон разбил унгарское войско в битве на реке Лех, а ободритов у реки Раксы, и этими победами значительно упрочил свою славу и положение. Про ободритов Мистина расспрашивал с неподдельным любопытством: его мать происходила из княжеского рода Велиграда, хотя никаких связей с той родней семья не поддерживала. Имена князей Накона и Стоигнева, вождей ободритов, Мистине ничего не говорили.
– Мне известен только Мстислав, старший брат моей матери, – заметил он, – в его честь она дала мне имя. Но она покинула родные края еще совсем юной, и было это лет пятьдесят назад.
Новости об уграх тоже были важны: набеги угорской конницы сильно мешали купцам, а теперь можно было ждать безопасности на торговых путях, сложившихся полтораста лет назад, и процветания городов.
– Нет на свете более сильного, победоносного и отмеченного Божьей милостью владыки, чем государь наш Оттон! – увлеченно рассказывал Хельмо; пристальный, но по виду благожелательный взгляд Мистины внушал и воодушевление, и легкую тревогу. – Несколько лет назад Господь и иным образом явил ему свои милость. Изволил господин наш поехать на звериный лов в горах Гарца. Один ловец, по имени Раммель, долго гнался за зверем верхом, но не мог пробраться через густой лес и тогда, оставив коня привязанным, пошел по следу дальше пешком. Когда же он возвратился к своему коню, огорченный, что не догнал ни оленя, ни вепря, то увидел, что конь, ожидая хозяина, от скуки бил копытами землю и в земле стали видны большие камни, сверкающие светлым серебром. Камни те были весьма тяжелы. Взяв их, Раммель привез их к государю, вместо дичи, и Оттон, велев проверить, нашел, что они состоят из настоящего серебра! Государь велел возить ту руду в Кельн, и там из нее недавно стали бить собственную монету. Вот такие денарии теперь делают по повелению господина нашего!
Развязав кошель, Хельмо с гордостью поднес Мистине два-три денария на ладони; тот взял светлые, новые монеты и осмотрел с обеих сторон.
– Вот здесь, возле креста, выбито имя императора: «Оддо», – показывал ему Хельмо. – С другой стороны: «Колониа», что значит «Санкта колониа Агриппина», так звался сей город под властью римлян.
Осматривая денарии – уж в серебре он разбирался, – Мистина сохранял спокойный и доброжелательный вид, будто был рад, что королю восточных франков привалила такая удача. Однако понимал, что для руси в этом хорошего мало: до сих пор серебро шло на Запад из сарацинских стран через Русь, что приносило немало выгод всякого рода. Если же там серебро заведется свое… Это может стать еще одним доводом в пользу замыслов Святослава: пути сарацинского серебра надо прочнее прибирать к рукам, пока Хазария дряхлеет, но еще держится.
И не затем ли Оттон вдруг озаботился спасением хазарских душ?
* * *
Возвращаясь в Ратные дома, немцы встретили у подъема на Киеву гору боярыню Святожизну – дочь Острогляда. За нею шли три челядина с коробами и мешками, баба с лукошком, из которого торчали головы двух гусей, – видно, были на торгу. Узнав недавних гостей, боярыня приветливо кивнула в ответ на поклоны.
– Буд здорова… домина бона[48], – приветствовал ее Рихер, мысленно прокляв случай, пославший им навстречу именно ту женщину, чье имя невозможно запомнить и произнести.
Глаза Святожизны от изумления чуть не выскочили на лоб – только шитое
