мы знаем лишь в изложении сэра Исайи Берлина: «Она перечитала Чехова <…> и сказала, что <…> в „Палате № 6“ ее и многих других положение он описывает точно».

Творчество Чехова было одной из важных тем их ночного разговора в ноябре 1945 года в Фонтанном доме. Тогда Ахматова сделала одно из своих оригинальных и несправедливо обобщающих замечаний. Она, читаем мы у Берлина, «совершенно не разделяла общее мнение о гениальности Чехова. Она находила чеховский мир всегда одинаково серым, запыленным и унылым, царством тумана, где никогда не светит солнце и не блещут мечи, где люди, несчастные человеческие создания, бессильны и беспомощны. Она называла этот мир пародией на жизнь».

Если у Чехова и есть произведение, к которому со зловещей точностью подходили бы упреки Ахматовой, то это именно «Палата № 6». Действие рассказа, написанного в 1892 году, разворачивается во «флигеле», в психиатрическом отделении больницы провинциального русского городка. Пациенты десятилетиями прозябают там, без всякой надежды на изменение своей судьбы, в атмосфере полного равнодушия со стороны общества и врачей, под надзором садиста-санитара Никиты, который время от времени, с причиной или без причины, колотит их.

Не намного лучше, однако, жизнь за стенами больницы. Главврач, Андрей Ефимыч Рагин, образованный, но одуревший от своей работы человек, страдает хронической тоской и одиночеством. К несчастью, среди душевнобольных он встречает Ивана Дмитрича Громова, бывшего судебного пристава, которого сослали во флигель с диагнозом «мания преследования». В минуты просветления Громов становится умным, умеющим сопереживать собеседником, о котором давно мечтал Рагин. Хотя врач и пациент в своем философском споре не приходят к единому мнению, доктор признается едва ли не в любви к молодому человеку: «…дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость, и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами!»

Беседы, которые Рагин ведет с Громовым, сидя на больничной койке, заканчиваются для него плачевно. Соперник Рагина, молодой карьерист Хоботов, подслушивает их и направляет коллегу на освидетельствование умственных способностей. Рагина находят душевно нездоровым — и сначала отправляют в отставку, а потом он попадает во флигель, к своим прежним пациентам. А день спустя с Андреем Ефимычем случается удар.

К сожалению, я вынужден усомниться в том, что этот гениальный рассказ действительно заставил Ахматову в корне изменить ее отношение к Чехову. Поэтесса и шесть лет спустя была вне себя от возмущения, когда Лидия Чуковская посмела хвалить при ней Чехова. Но тем важнее кажется мне прозвучавший в телефонном разговоре скрытый совет: пускай сэр Исайя, вернувшись в Лондон, возьмет в университетской библиотеке «Палату № 6» и найдет в чеховском тексте многое из того, о чем нельзя было сказать в прослушиваемом московском телефоне.

В одном из стихотворений, написанных в 1958 году, Ахматова так утешает Берлина и себя:

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.

Ночь со мной и всегдашняя Русь…

Для Ахматовой Советский Союз был одним из воплощений «всегдашней Руси», — возможно, это одна из главных причин, почему она никогда не хотела эмигрировать. Вот и рассказ Чехова она читала как текст, который можно без раздумий применить и к коммунистической реальности.

Следовательно, самый важный message и самая актуальная — для 1956 года — мысль Чехова кроется в центральной метафоре рассказа: маленький город, больница, флигель — эти три круга ада и воплощают Россию. Провинциальный город — общество, больница — система наказания. Рассказ Чехова, практикующего врача, изобилует аналогиями между больницей и тюрьмой. А «флигель» — это, конечно, Гулаг.

Даже типология жертв вполне совпадает с 1956 годом: сумасшедший Иван Дмитрич не может уйти от своей судьбы, в то время как врач Андрей Ефимыч находится внутри системы и живет в соответствии с ее законами, пока не проявляет солидарность с душевнобольным и тем самым не вынуждает элиту отторгнуть его. Доктор Рагин оправдывает свою бесчеловечность с помощью тех же самых аргументов, какими пользовались позже советско-русские филистеры:

«Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы — так я, не я — так кто-нибудь третий». И когда он сам попадает в механизм системы, как в 30-е годы — высокопоставленные функционеры-коммунисты, то не в состоянии ничего понять. «Это какое-то недоразумение, — проговорил он, разводя руками в недоумении. — Надо объясниться, тут недоразумение».

Иван Дмитрич, с его тягой к утопии, напротив, представляет собой чуждый системе, непринимаемый ею — чтобы не сказать: диссидентский — элемент. «…можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена! Пусть я выражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся».

Упомянув в разговоре «Палату № 6», Ахматова попыталась передать собеседнику свои представления о советской истории. Она с уважением относилась к боли тех, кто стал жертвой, оставаясь верным режиму, однако себя считала представителем всех и всяческих страдальцев. В системе координат чеховского рассказа это означало, что она отождествляла себя с безумным и несчастным Иваном Дмитричем. Такое отождествление несло в себе и элемент личного послания — оно содержалось в чеховском описании мании преследования. Когда Иван Дмитрич видит двух закованных в кандалы арестантов, которых ведут четыре солдата-конвоира, у него появляются странные мысли:

«Он не знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет; но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец, судебная ошибка? <…> А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна и ничего в ней нет мудреного. <…> Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость и всякий акт милосердия, например оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства?»

Отношения в тогдашней, во «всегдашней» России, как их изобразил Чехов, могли быть без всяких изменений перенесены и в Советскую Россию. Даже корректное с медицинской точки зрения описание симптомов болезни Громова вызывает ассоциации.

«Иван Дмитрич вздрагивал при каждом звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным. Он не спал все ночи