гобелене или об узоре из трещин на стене. Говорят, это зависит от человека. Я знаю только, что эта комната расскажет о твоем путешествии. Ты сможешь проследить кончиком пальца каждую остановку на пути, приведшем тебя сюда, – слабые вспышки позабытых впечатлений, каменную лестницу в порту, продавщицу свежих огурцов на рынке, пару глаз в темном окне, каждый шаг вплоть до того момента, когда ты отрыгнул околоплодные воды и впервые вдохнул воздух в легкие.

Причина, по которой многие страшатся посещать эту комнату, заключается в том, что узор продолжается дальше и показывает тебе симметрию, которая до сих пор от тебя ускользала. Оказывается, что ты никогда не открывал глаз и не видел того, что происходит на изнанке твоей жизни. Все, что ты замечал, осознавал – сапоги, лифты, водопроводные краны, тали, лебедки и почтовые ящики. Ни одного момента невинности сердца. Именно поэтому от одной мысли об этом узоре прошибает пот – ты не знаешь, показывает ли карта то место, куда ты направляешься на самом деле, или же запасной, сомнамбулический компромисс, который тебе предначертан. И, предвосхищая твой вопрос, нет, твой дядя пока еще не нашел это место, но многие рассказывали мне о тех, кто там побывал…»

167. Не стану утверждать, что я хорошо знал моего дядю. Часто мы хуже всего знаем именно ближайших родственников. А он к тому же был чем-то вроде опечатки в семейной саге – первый наш ученый, первый, кто родился в удачное время, когда для того, чтобы получить высшее образование, уже не нужно было иметь богатых родителей, но прежде, чем филологи обесценились, короче говоря, он получил возможность стать одним из тех, кто никогда не оглядывается, или, раз уж на то пошло, никогда не смотрит за пределы своей профессиональной области.

Я хочу сказать, мне ничего не известно о том, почему дядя решил посвятить так много лет Валлеттскому кодексу, этому странному средневековому документу, в котором никто толком не мог разобраться. Если у него и было что-то общее с моим отцом, я думаю, это было именно то, что его больше интересовала нерешенная загадка, чем академическая слава. Об этом говорят те немногие открытки, что он присылал. Хотя его главной специальностью была палеография, он постоянно отклонялся в сторону и вдавался в философские рассуждения. Если подумать, ничего удивительного. Поскольку Валлеттский кодекс так и не удалось расшифровать в плане языка, исследователи избрали другой подход: они составляли справочники иллюстраций к рукописи. Здесь присутствуют почти все мотивы средневековой иконографии: рога изобилия, песочные часы, головы горгоны Медузы, но также и бесчисленные прочие символы: львы, дельфины, башни, звезды. Рыцари, сражающиеся с гигантскими улитками. Знаки зодиака и астрологические карты, которые не совпадают с известными изображениями звездного неба. И постоянные метаморфозы: скрюченные деревья превращаются в стулья, из земли вырастают сжатые кулаки, ножи начинают кровоточить, и повсюду растут цветы – черные цветы в виде молотов.

Как-то дядя написал, что его соседка на Трик Сан-Пауль советовала ему не прикасаться к Кодексу. Злая это книга, говорила она, это всем известно.

168. Плакат: каждый имеет право ошибаться.

169. Сидеть в уличном кафе в Валлетте с книгой – отличный способ убить время для того, кто хочет забыться и забыть причину своего путешествия. Под тентами летних кафе на Мисра Ир-Репубблика можно спрятаться от солнца и надоедливых голубей. Рассказать историю дверей и улиц, говорил дядя. Ну что же, попробуем. Ветер треплет страницы раскрытой книги. После всех наших разговоров об идентичности и постмодернизме С отправил меня к эссе Вальтера Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». Прочти его, посоветовал он, и излечишься раз и навсегда.

Я читаю: произведение искусства в принципе всегда поддавалось воспроизведению. То, что было создано людьми, всегда могло быть повторено другими.

Старик С не совсем прав, думаю я. Беньямин не настоящий постмодернист. Ему не все равно, с оригиналом или копией иметь дело. Даже в самой совершенной репродукции отсутствует один момент: здесь и сейчас произведения искусства – его уникальное бытие в том месте, в котором оно находится.

Я отхлебываю сладкий мятный чай, вытираю рот. На салфетке изображен мальтийский сокол. Мой взгляд падает на восковую фигуру в колоннаде передо мной – османский солдат в воинственной позе. Он служит рекламой пешеходной экскурсии по маршруту Великой осады 1565 года. Каждый будний день с трех до четырех все это становится очень близким, более человечным, почти настоящим. Однако сложно себе представить, каково было жить во времена Великой осады. В учебниках истории говорится, что турки и госпитальеры заняли форты по обе стороны бухты. Турки обезглавливали пленных мальтийцев, приколачивали тела к распятиям и отправляли в плавание на другую сторону залива. Рыцари в ответ обезглавливали всех пленных турок и использовали отрубленные головы вместо пушечных ядер.

И тем не менее нам кажется, что мы можем понять их мысли и чувства.

Ветер крепчает. Я откладываю книгу и допиваю чай. Во рту остается сладковатый, тошнотный привкус – так бывает, если почистить зубы и потом выпить чаю. Не понимаю, как я раньше любил мяту. Видимо, мы друг друга переросли.

Я оплачиваю счет, встаю и подхватываю сумку. Осталась еще пара часов дневного света. Трик Сан-Пауль совсем рядом, я прохожу узким переулком и спускаюсь по нескольким лесенкам в направлении гавани. Но я направляюсь не туда. Еще не сейчас. Я делаю круг по кварталу. Останавливаюсь перед дверью. Она ничем не отличается от всех остальных дверей в Валлетте – не считая цветных рождественских лампочек над входом. В нише стоит каменная статуя с лицом, наполовину разъеденным солью. Я вхожу.

Уникальная ценность «подлинного» произведения искусства основывается на ритуале, в котором оно находило свое изначальное и первое применение.

Потолок очень высокий, и в помещение почти не проникает солнечный свет. Деревянная панель в алтаре потемнела от дыма и лишена всяческих украшений. Люстры убраны в тканевые мешки и похожи на гигантских шелковичных гусениц. В углу стоят строительные леса. Перед ними штабелем сложены резные декоративные элементы, которые будут заменены улучшенными пластиковыми копиями. Рядом лежит инструмент реставратора – разлохмаченная зубная щетка.

В церкви очень тихо. Я разглядываю своды, почерневшие от сажи и покрывшиеся восковым налетом за столетия свечного освещения. Реставрация – масштабный отвлекающий маневр, лишь ненадолго откладывающий неизбежное. С каждым вдохом и выдохом гипс еще немного раскрошится, картины еще чуточку растрескаются, так что старайтесь не дышать без острой необходимости.

В стеклянной витрине стоит позолоченный Павел с занесенным мечом, расписанный яркими красками и напоминающий