ЕСЛИ В 1968-М ВЫ ЖИЛИ В ДЖЕНКИНТАУНЕ или учились в Чоуте, то, вполне вероятно, пересекались там с большинством людей — хотя бы на уровне кивка головы, на уровне «привет-привет», однако Нью-Йорк в этом смысле был более непредсказуем. Каждый час складывался в последовательность случайностей — выбор улицы, по которой вы куда-нибудь шли, мог стать судьбоносным: что вы увидите, с кем встретитесь, с кем разминетесь. В самом начале наших отношений Селеста просто обожала пересказывать историю нашего знакомства друзьям, незнакомцам, а иногда и мне, когда мы оставались одни. Она должна была уехать с Пенн-стейшн на поезде, отправлявшемся в половине второго, но ее соседка хотела вместе доехать на метро до станции «Гранд-Сентрал». В итоге эта самая соседка так долго возилась, собирая сумку, что они обе опоздали.

— Я могла сесть на другой поезд, — говорила она, прижимаясь головой к моей груди. — Или, купив билет на четырехчасовой, оказаться в другом вагоне. Или, зайдя в тот самый вагон, сесть на другое место. Мы могли так и не встретиться.

— Может, не в этот день, — говорил я, проводя кончиками пальцев по ее умопомрачительным локонам, — но однажды я бы тебя нашел.

Я говорил так, потому что знал: именно это хочет услышать Селеста, теплая девушка в моих объятьях, пахнущая мылом «Айвори»; но также я полагал — и дело тут скорее в статистике, чем в романтике, — что парень и девушка из Дженкинтауна и Райдала, которые учатся в Нью-Йорке, рано или поздно, скорее всего, натолкнутся друг на друга.

— Я туда села только потому, что увидела учебник по химии. Тебя даже на месте не было.

— Все верно, — сказал я.

Селеста улыбнулась:

— Всегда любила химию.

В те дни она была невероятно счастлива, хотя, оглядываясь назад, могу сказать, что она, увы, пала жертвой просчета, — полагая, что, раз ей нравится химия, значит, нужно выйти за врача, а не самой поступить в медицинский. Если бы ее взросление пришлось на несколько лет позже, вполне возможно, она бы не попалась в эту ловушку.

Тот факт, что я взял с собой учебник по химии, тоже был совпадением. Прилагай я достаточно усилий с самого начала семестра, у доктора Эйбла не было бы необходимости вселять в меня священный трепет перед провалом, и я бы и близко не подошел к книге по органической химии. Учебник как возможность закадрить хорошенькую девушку — кто бы мог подумать.

Не будь я близок к провалу, я бы не занимался химией в поезде. Не занимайся я химией в поезде, не познакомился бы с Селестой, и вся моя жизнь сложилась бы совершенно иначе.

Но рассказывать эту историю лишь в терминах книга-поезд, кинетика-девушка — значит упускать из виду причину, по которой я изначально чуть не завалил химию.

Мэйв задушила мою последнюю надежду на участие в баскетбольной команде Колумбийского. Она сказала, это станет отвлекающим фактором, я испорчу средний балл и потеряю шанс разорить фонд до того, как вырастут Норма и Брайт. Впрочем, команда была так себе. В результате я играл при любой возможности, и одним солнечным субботним утром в начале первого курса с другими пятью парнями из Колумбийского мы отправились в парк Маунт-Моррис. У меня был мяч. Мы были тощими, патлатыми, очкастыми, бородатыми, а один из нас еще и босым. Ари, который возымел наглость топтать тротуары Манхэттена босыми ногами, сказал, что у Маунт-Морриса всегда ошиваются мальчишки, которые не прочь покидать мяч. Его уверенность нас впечатлила, хотя, оглядываясь назад, все сильнее убеждаюсь, что он, похоже, понятия не имел, о чем говорит. Гарлем был мясорубкой, и, хотя мэр Линдсей уверял, что по городским улицам ходить безопасно, студенты Колумбийского все же старались держаться на нейтральных территориях. В 1959-м, когда Мэйв училась в Барнарде, все было иначе. Девушки и их ухажеры наряжались, чтобы отправиться на спектакль в «Аполло», но к 1968 году те беззаботные времена давно минули. Парни из Колумбийского университета отправлялись на занятия, парни из Гарлема отправлялись на войну — действительность не очень располагала к субботнему товарищескому матчу.

Когда мы вшестером приблизились к парку, до нас стало доходить. Мы внимательно смотрели по сторонам и ловили на себе внимательные взгляды местных — детишек, растянувшихся на ступеньках домов, мужчин, столпившихся на углу, и женщин, высовывающихся из открытых окон, — все смотрели на нас. Женщины и девушки, встречавшиеся на тротуаре, советовали нам пойти домой и передернуть друг дружке. Мусорные мешки, громоздившиеся вдоль бордюров, порвались, их содержимое высыпалось наружу. Мужчина в белой майке и с афро, в которое сзади была просунута небольшая кирка, наклонился к открытому окну машины и врубил радио на всю катушку. К стене кирпичного дома с заколоченными окнами и отсутствующей входной дверью была приклеена табличка: Конфискация. Продается на открытом аукционе. Мне вспомнилось, как отец записывал время и дату аукциона в маленький блокнотик на спирали, который он держал в нагрудном кармане.

— Мимо такой вывески трудно пройти, — сказал он мне однажды, когда я был еще мальчиком и мы стояли на севере Филадельфии перед многоквартирным домом. — Они бы еще написали: Приходи и забери даром.

Я сказал, что не понимаю.

— Все умыли руки: владельцы, банк. Единственные, кто не сдался, — это Бюро внутренних доходов, потому что они никогда не сдаются. Чтобы владеть этим домом, тебе нужно лишь уплатить соответствующий налог.

— Конрой, — парень по имени Уоллес, мы вместе химию изучали, окликнул меня. — Застрял? — Они уже дошли до конца квартала, а я стою тут один — белый парень с баскетбольным мячом в руках.

— Конрой! Шевели жопой! — сказал один из трех мальчишек, сидевших на ступеньках соседнего дома, а второй крикнул: «Конрой! Сделай мне сэндвич!»

Это был момент моего духовного пробуждения на 120-й улице.

Я указал в сторону дома с объявлением.

— Кто здесь живет? — спросил я мальчишку, который хотел, чтобы я приготовил ему поесть.

— А мне похер, — сказал он; ох уж этот гонор десятилетки.

— Он из полиции, — сказал второй пацан.