Вскоре после битвы при Рокруа герцог де Бофор, глава мятежной группировки «Важных», – так называли вельмож, обвинявших Мазарини в том, что он следует тираническим принципам Ришелье, – был арестован и заключен в Венсенский замок. 26 августа 1648 года у себя дома были арестованы советник Бруссель и президент Бланмениль и препровождены один – в Сен-Жермен, а другой – в Венсенн. Так, в одночасье в Париже вспыхнуло пламя мятежа.

Королева и ее министр, полагая, что им удастся все решить силой, не понимали, как изменилось состояние умов в королевстве. Советник Бруссель был человек храбрый, снискавший почет и всеобщее уважение; когда его схватили в домашнем халате, прямо за ужином, прислуга стала звать на помощь, подняв на ноги весь квартал. Люди хотели остановить карету, в которой увозили старика, и возмущение, постепенно усиливаясь, охватило все ближайшие улицы, когда в королевский дворец прибыл коадъютор[15] и племянник архиепископа Парижского, Поль де Гонди. Он обладал склонностью к авантюризму и мечтал стать главой партии; регентша ему не доверяла и его доклады о народных волнениях принимала с неодобрением.

Вид на замок Сен-Жермен

«Только что вошел старый господин де Гито, – писал в своих „Мемуарах“ коадъютор, к тому времени уже архиепископ и кардинал де Рец, – он проехал по улицам Парижа и слышал крики: „Бруссель! Бруссель!“ Монсеньор кардинал спросил у него с легкой иронией: „Ну, господин де Гито, каково ваше мнение?“ – „Мое мнение таково, – ответил Гито, – надо вернуть назад этого старого пройдоху Брусселя, мертвым или живым“. Я тут же подхватил: „В первом случае станет очевидно, что королеве недостает осмотрительности, а также христианского милосердия; а во втором случае можно будет положить конец волнениям“. Услыхав мои слова, королева покраснела и воскликнула: „Понимаю, господин коадъютор, вы хотели бы, чтобы я освободила Брусселя. Да я лучше задушу его собственными руками“. При последних словах, она протянула руки почти к самому моему лицу и добавила: „А еще тех, кто…“. Но тут кардинал приблизился к ней и что-то шепнул на ухо».

Арест советника Брусселя

Шум снаружи становился все более угрожающим, и кардинал добился от королевы обещания дать свободу Брусселю. Коадъютору поручили сообщить об этой милости разъяренному народу. Кардинал де Рец впоследствии писал: «Монсеньор (Гастон Орлеанский) ласково подтолкнул меня обеими руками, сказав: „Верните покой государству“. Маршал де Ла Мейерей потащил меня за собой, и я так и вышел в короткой мантии с капюшоном и в стихаре, раздавая благословления направо и налево; но это занятие не помешало мне надлежащим образом обдумать затруднительное положение, в коем я оказался. Стремительные действия маршала де Ла Мейерея не оставили мне времени подобрать нужные слова, он бросился вперед со шпагой в руке, крича изо всех сил: „Да здравствует король! Свободу Брусселю!“ Поскольку куда больше людей видело его, нежели слышало, то тех, кого он успокоил своими возгласами, оказалось несравненно меньше, чем тех, кто взволновался при виде его шпаги». Неразбериха только усилилась, кое-кто побежал за оружием. Коадъютор взобрался на крышу кареты, откуда он снова принялся благословлять народ; так его провезли до самого рынка, и он все время повторял, что королева обещала освободить Брусселя. Оборванцы опустили оружие, и толпа проводила коадъютора до Пале-Рояля. «Мадам, – сказал маршал де Ла Мейерей, подходя к Анне Австрийской, – вот тот, кому я обязан жизнью, а ваше величество – спасением Пале-Рояля!» Королева недоверчиво усмехнулась. Маршал разгневался и сердито воскликнул: «Мадам, порядочный человек не станет приукрашивать то крайне тяжелое положение, в котором мы находимся; словом, если вы не отпустите Брусселя на свободу, назавтра от Парижа камня на камне не останется». Я хотел было вмешаться в беседу, чтобы подтвердить слова маршала, но королева меня оборвала, сказав с насмешливым видом: «Можете быть свободны, сударь, вы хорошо поработали».

Поль де Гонди, кардинал де Рец

Коадъютор вышел из Пале-Рояля, «прямо-таки взбешенный». Королева насмехалась над ним при всем дворе. «Я не размышлял о том, – писал Рец, – что я мог сделать, в этом-то я был вполне уверен, но думал о том, что я должен был сделать, и, признаюсь, я был очень смущен».

Между тем им овладел гнев, и он сказал своим друзьям: «Мы не так уж плохи, как вы себе внушаете, господа; населению грозит гибель, и моя задача защитить его от притеснений; завтра до полудня я стану хозяином Парижа». Коадъютор ошибался, полагая, будто события подвластны его воле, а не мощи народного гнева: на следующий день именно народ стал хозяином города. Все без исключения взялись за оружие. Менее чем за два часа в столице выросли более двух сотен баррикад, украшенных флагами и заваленных всем оружием Лиги[16], какое только уцелело. Все кричали: «Да здравствует король!», но эхо отвечало: «Долой Мазарини!»

Между тем в Парламент во время заседания были переданы требования двух племянников Брусселя, членов Французской Академии; было решено вместе пойти к королеве и просить свободы для «безвестно отсутствующих лиц», потому что никто не рассчитывал на уступки, вырванные накануне в минуту паники, и не верил обещанию Анны Австрийской отпустить Брусселя. Первый президент Парламента Матье Моле шел во главе своих собратьев.

Регентша разгневалась. «Я прекрасно знаю, что в городе стоит шум, но вы мне за это еще ответите, господа из Парламента, – вы, ваши жены и ваши дети. Король вам это припомнит, когда достигнет совершеннолетия».

Королева удалилась в свои покои, хлопнув дверью; аудиенция закончилась, но парламентарии ничего не добились. Они хотели вернуться во Дворец Правосудия, но путь им преградила все прибывавшая разъяренная толпа; когда они повернули, чтобы обойти ее по Новому мосту, некий юный торговец жареным мясом, возглавлявший банду из двухсот человек, приставил алебарду к животу первого президента и заявил:

– Ступай назад, предатель, и коли не хочешь проститься с жизнью, приведи нам Брусселя, а если не его, то Мазарини вместе с канцлером: они станут нашими заложниками.

Анна Австрийская и кардинал Мазарини

Матье Моле, не дрогнув, отвел в сторону оружие.

– Вы, верно, приняли меня за кого-то другого, – сказал он, – и потому забыли уважение, которое должны испытывать к моему высокому званию.