автобусе, где обычно битком набито разных личностей, пытающихся перещеголять друг друга в том, кто из них больше вызовет у людей жалости. Я же скорее готов сломать себе ногу, лишь бы не вызывать у других подобного чувства.

Но это было еще не все. Потом, если это только возможно, стало еще хуже. Я сидел на лавочке у школы и ждал, пока выйдет мой внук Федерико. Я в очередной раз не смог найти подходящего предлога, которой помог бы мне спихнуть с себя это поручение.

Короче, я сидел и никого не трогал, когда вдруг заметил, что стайка из троих ребят показывала на меня пальцем и хихикала. Я отвернулся в другую сторону – в конце концов, это были всего лишь дети, я же сосредоточил все свое внимание на ожидающих мамашах, бывших, уж конечно, более приятным зрелищем. Только вот эти трое поганцев не прекращали потешаться надо мной.

«Да, давайте, молодцы, веселитесь, – подумал я – все равно прежде, чем вы успеете заметить, жизнь уже поменяет роли, и это вы будете сидеть на этой проклятой лавке и служить мишенью какого-нибудь очередного сопляка».

Потом я опустил взгляд и заметил, что у меня расстегнута молния на ширинке: трудно придумать что-то более смешное для восьмилетнего придурка. Тогда я исправил свою оплошность и скорчил троим моим преследователям ласковую мину, сделав им знак подойти ко мне. Дитятки присмирели, но самый рослый из них направился в мою сторону.

– Привет, – обратился я к нему сердечным тоном.

Он ответил, не поднимая глаз.

– Ты знаешь, кто я такой?

Руки этот молокосос держал продетыми под лямки рюкзака. Взглянув на меня, он отрицательно помотал головой.

– Я полицейский, – сообщил ему я, по-прежнему улыбаясь и все тем же ласковым голосом.

Он уставился на меня во все глаза.

– Ты знаешь, что некрасиво смеяться над полицейским? Это то, чего никогда нельзя делать, твоей маме стоило бы тебя этому научить!

Он опустил голову. Когда я захочу, я умею напустить страху.

– Ну и что я должен теперь сделать? Отвести тебя с собой в участок?

В этот момент мальчишка заплакал, еще чуть-чуть – и одна из мам могла бы обратить внимание на происходящее. Может, я и правда перегнул палку со своим представлением, поэтому я поднялся с места и попытался исправить положение.

– Ну что ты, не волнуйся, – сказал я, – полицейские добрые. Пойдем, я куплю тебе мороженое!

Однако он удрал от меня к друзьям, и после недолгого совещания они все вместе обратились в бегство. На мое счастье, случившегося никто не заметил. Но самое главное было еще впереди. Я забрал внука, и мы пешком двинулись по направлению к конторе его матери. Только вот всем известно, что как старый, так и малый не могут слишком долгое время гулять спокойно, не испытывая нужду опорожнить мочевой пузырь. И поэтому мы вошли в один большой магазин и устремились в туалет. Всякий раз, когда мне случается посещать общественный туалет, я благодарю Бога за то бремя, что болтается у меня между ног. Если бы я был женщиной, я бы предпочел описаться, чем выстаивать всю эту очередь. Так или иначе, я помог Федерико, а потом сказал ему выйти и подождать меня снаружи; по правде говоря, если бы он увидел, как я мочусь сидя, многие из его идеалов рухнули бы в одно мгновение.

Проблема в том, что когда я вышел из туалета, Федерико не было. Я подумал, что он отправился ждать меня к выходу из магазина, но это было не так. Тогда я вернулся к туалету и стал спрашивать у женщин из очереди. Никто не видел никакого мальчика. Меня прошиб холодный пот. Правда в том – и я уже это говорил – что я не в состоянии следить за внуком: в моем возрасте уже другим нужно было бы следить за мной, а не наоборот. Короче, я обшарил сверху донизу весь магазин, прежде чем заметил этого несносного мальчишку, который преспокойно гладил щенка лабрадора. Я подбежал к нему и, даже не переведя дыхания, завопил:

– Федерико, какого хрена ты творишь? Я же сказал тебе не двигаться с места!

Несколько секунд он отчаянно старался не заплакать, и губы у него прыгали от усилий сдержаться, но в конце концов он горестно разрыдался. Тогда владелица собаки, грозно посмотрев на меня, заявила:

– Что это за манеры?

– А вы вообще молчите, – огрызнулся я ей. – Вы разве не заметили, что ребенок один? Вам не пришло в голову, что его, может быть, кто-то ищет?

Она тут же ретировалась, пробормотав в ответ:

– Да как вы себе позволяете…

– Позволяю, позволяю, – резко проговорил я, – и скажите еще спасибо, что у меня сегодня хорошее настроение!

Я сгреб Федерико за капюшон толстовки и потащил его на улицу. Около десяти минут мы не раскрывали рта – он был занят тем, что пытался перестать плакать, а я терзался угрызениями совести. Я умею развлечь проститутку, прикинуться генералом армии, приструнить мужа, бьющего свою жену, умею расшевелить старого доходягу и вытащить его из кресла или приютить у себя дома того, кто нуждается в убежище. Но я не умею быть заботливым дедом – я не в состоянии дать свою любовь тому, кто имеет на нее все права.

Так я думал, пока шагал в молчании вместе с внуком, и так же я думаю сейчас, сидя на диване в конторе дочери, где рядом со мной спит Федерико, а Звева пишет апелляцию. Я смотрю на нее, и мне кажется, что я ее не узнаю. Не понимаю, от кого она могла взять всю эту злость, за которой она прячется. Она очень жесткая и даже внешне представляет собой сплошные острые углы. Я бы на такую женщину и смотреть не стал: мне нравятся легкие изгибы, которые можно преодолеть с двигателем на низких оборотах. А вот резкие повороты меня раздражают, они заставляют меня понижать передачу. Моя дочь похожа на горный перевал: она представляет собой кучу крутых поворотов.

– Слушай, я пойду, – говорю я, чтобы отвлечь ее внимание от тех угроз, которые, как я могу себе представить, она сейчас потоком изливает на клавиатуру.

– Подожди, я уже почти закончила. Пообедаем вместе?

Час от часу не легче.

– Окей.

Она возвращается к своим запугиваниям, а я снова принимаюсь ее разглядывать. Я спрашиваю себя, как можно целый день только и делать, что требовать, чтобы ближнему заплатили за чью-то чужую провинность. Но, может, для меня самого так даже и лучше: пусть лучше Звева выплескивает свою досаду за то, что ей чего-то не хватало в жизни, в зале суда, чем предъявляет за это счет мне.

Я поворачиваюсь к внуку. В конце концов я попросил у него прощения, поцеловал его и