Он вызвал ему такси, и сам тоже укатил.

Поднимался нехотя, через силу. На площадке – прежний треск убитого плафона. Сел на ступеньки и подняться не мог.

– Здарова, начальник, – раздалось и обожгло, – с Новым годом, что ли?

Родился Глазик с бутылкой шампанского.

– Бушь? – спросил и отошёл на несколько шагов, на безопасное, так сказать, расстояние.

Пили по очереди, не брезгуя, и сладкие пузырьки взрывались во рту.

– Щастья, здоровья, долгих лет, – перечислял неугомонно, – службы хорошей.

– Да какой там, – перебил Жарков, – ты чего не дома?

– Да я вот, – глотнул с душой, – уезжаю, нечего тут делать.

– А, – понял, – ну, счастливо.

Бутылки не стало, а прежнее – было.

– Меня однажды посадили ни за что, – болтал Глазик, – как будто виноват.

– Виноват, – и слушать не собирался Гоша.

– Так точно, – подорвался, – никак иначе. Но ты, начальник, – ни в чём. Никто не виноват, раз любит свою семью, и вообще – любит. Никто, если хочет, чтобы всё было правильно.

Жора не слушал. Закрыв глаза, он видел большое солнце, зелёную камуфляжную траву, красный полицейский сигнал, и что-то ещё видел, но запомнить не мог.

Жена уснула, не дождавшись. Калачиком на диване.

В телевизоре пели про счастье.

Домой ужасно хочется

Настоящий президент

Бреус орал как потерпевший.

– Ну вот куда ты, вот куда?

Он старательно крошил мыло, наводил пену. Весь такой правильный – как-никак дневальный, да ещё накануне праздника. Комроты обещал, что будет им настоящий президент, заслужили вроде.

Одни возились с прожектором, вторые натягивали простынь. В каптёрке стоял телевизор, но в каптёрку нельзя даже в Новый год.

– Это вам не это, – сказал сержант Горбенко, – чего тут встали?

Разошлись по команде, рассыпались в горох и опять заступили на службу.

Рядовой Ципруш и рядовой Манвелян тащили ёлку, три метра над уровнем взлётки. Иголки уверенно сыпались, а сдача наряда катилась в дребеня.

– Это ещё откуда? Да вы вообще, что ли? – завывал уставший Бреус. – Я вам тут чего?

Манвелян виновато пожался, Ципруш махнул рукой, и только сержант Горбенко вступился.

– Шаг пореще! Я тебе иголки эти в жопу напихаю.

Бреус довольно рассмеялся – но сержант крикнул: «Хули лыбишься?», и жизнь пошла прежним солдатским строем.

Служили второй месяц. Ещё помнили запах гражданки, но уже свыклись с армейским «есть, так точно, никак нет». Каждый день – последний. Рота, подъём – рота, отбой; завтра будет завтра. Но сегодня всё было иначе. Ждали вечера, как приказа.

– Говорят, не будет отбоя.

– Кто говорит?

– И подъёма завтра не будет. Спи не хочу.

Опять крутились возле каптёрки. Там в шкафах – всё и сразу, невозможное и живое. В двадцатых числах пришло первое довольствие. С разрешения комроты затарились.

– Шире шаг, – громыхнул Горбенко, и на зависть жадно зашелестел обёрткой.

«С орехами», – подумал Ципруш.

«Птичье молоко», – представил Манвелян.

День сгущался вечером. Блестел центральный проход, звенели золотом гирлянды. По распорядку отправились на ужин. Опять давали рыбу хек; никто не притронулся. Ещё три часа. Ну ладно, четыре. С низкого кубанского неба валил скромный дождевой снег.

Капитан Калмыков торопился домой, и вот уже шаркал по чёрному асфальту, чтобы ворваться и разорваться, выпить и закусить, и обнять жену, конечно. А потом сказать – как есть, так и сказать. Всё равно придётся.

Десятой ротой он командовал третий год, и каждый раз в новогоднюю ночь оставался на дежурстве: холостой и добрый. Но теперь женился, забылся, и армейская располага заслуженно сменилась простым семейным бытом.

Стол он разобрал ещё утром. Прямо с порога услышал и запах горбуши, и лимонного сока, и жареных мясных чего-то там. Жена потянулась, он расплылся, и никакого праздника не нужно: вот оно, счастье, без повода и причин.

– Ты сегодня вовремя, – усмехнулась, а Калмыков уже доставал бокалы.

Шампанское – рано, а водочки чуть-чуть можно. Согреться, разогреться, заговорить. Бахнул соточку, и сразу ещё. Хорошо-то как стало, господи.

Салатики, рулеты, маринованные огурцы – всё, как любит. Ходила туда и сюда, ещё в халате, вся в мыле, без причёски, но всё равно – боже мой. Тоже молчала. Расскажет сразу после – будет рад, хотели же, планировали. Она трогала живот и улыбалась, и думала: мальчик или девочка – да без разницы, лишь бы (на выдохе) – ага.

За окном стреляли. Цветное крошево вперемешку с темнотой, и звёзды – большие и глазастые – смотрели на эту красоту.

Приготовилась и вышла: платье в пол – новое. Брошку нацепила и серёжки – дарил и одаривал. Калмыков не охнул, сдержался, но расцвёл и обнял её крепко и легко одновременно, как может только любящий муж.

– Ты давай-давай, – кивала, – ешь, чего смотришь.

Он ел и выпивал, она тоже; фрукты и овощи, картошечки немного, с вином временила – может быть, сам догадается.

Вдвоём – хорошо, и дома – тоже. На пятой рюмке развезло. Краснющий, он откинулся на спинку дивана и запыхтел. В глазах – мишура, огни и песни. До курантов – целая вечность, а он – готов. Если пьяный, значит, не считается, как ни крути. Сел ближе, руку на талию, все дела. Лучше сейчас, чем потом: ожидание – хуже смерти.

– Такое дело, – сказал, – ты только не ругайся.

Калмыков посмотрел на неё. Кажется, всё поняла. Жену офицера не проведёшь.

– Только не говори, что опять, – и впрямь поняла.

– Да-да, это последний раз, но сейчас – прямо нужно, больше некому. На месяц всего или на два – как пойдёт. Но я постараюсь. Ну, нормально же всё, правда?

Встала и ушла, закрылась в комнате. Очередную командировку она могла, конечно, вынести – но чтобы так скоро? Только с одной справилась, а теперь другая. А если там чего, а у неё ребёнок, и вообще, разве можно так.

Он стоял возле двери и слушал. Приоткрыл; сказала – уходи. Вернулся на кухню, налил коньяка, лимон брызнул.

Приближался Новый год, а ничего не менялось. Никакого праздника, вечный нескончаемый долг.

Минут за сорок до – накинул бушлат, поправил шапку, и мокрый снег расцеловал его грубое капитанское лицо.

– Отставить радость, – рычал сержант Горбенко, – рано, ра-но!

По слогам и в точку.

– Ну одну конфеточку, ну товарищ сержант…

В центральном проходе выставили столы. Ленкомната опустела, в каптёрке больше ничего. Каждому по два мандарина, сержантам – четыре. Бутылки с газировкой в стройном ряду, сладости в пластиковых тарелках.

– Бреусу не наливать, – хохотали солдаты.

Ждали, и дождаться не могли. Горбенко обозначил: как появится – сразу сядем,