Шрифт:
Закладка:
Он лёг рядом, продолжал целовать её лицо, губы и начал легонько трогать её внизу. Затем сел перед ней на колени, и Женя впервые увидела его голым. Она увидела его плечи, торс, живот и его лингам. Женя привычно сжалась при мысли, что эта штука должна каким-то образом оказаться внутри её, но, в отличие от других моментов, это сжатие было на уровне сердца, просто что-то ёкнуло, там, ниже, и она осталась расслабленной и открытой.
Марко лёг сверху, продолжая целовать, раздвинул её ноги, нежно поглаживая, затем навис над ней и сделал именно то, чего она ждала все эти годы.
Он двигался медленно, понимая деликатность момента. Жене не было больно, было странно и необычно. Но вот через несколько минут она слегка вскрикнула от лёгкой боли, Марко замер, нежно покрывая поцелуями её лицо, а затем продолжил, пока Женя не почувствовала внутри уже другое, более приятное. Это ощущение не было таким же, как его поцелуи там, но ей понравилось и это… В какой-то момент Женя обхватила его бёдра ногами, он легко подхватил её, усадил на себя, и они задвигались в едином ритме. Марко целовал её грудь, Женя двигалась, откинувшись и опираясь на руки, постанывая. Она представляла этот свой первый момент тысячу раз, представляла, как всё произойдёт, но на самом деле всё оказалось настолько интуитивно и просто, будто все инструкции висели уже внутри, надо было просто включить свет…
Марко застонал, задрожал и через пару секунд рухнул рядом, продолжая гладить её тело, нежно целовать в плечо и шептать:
– Sei una favola…
Женя лежала и улыбалась. Наконец-то. Спасибо, Италия.
ФРАГМЕНТЫ РАССЛЕДОВАНИЯ
Следователь: Это мог быть тракторист?
Женя: Нет.
Следователь: Почему вы так категоричны в этом утверждении?
Женя (покраснев): Потому что тракторист в этот момент был занят другим. Это точно.
32
Оля
В комнате, привычно наполненной мерцанием свечей, висел аромат сандала и корицы. Лейла стояла возле коврика. Сегодня она не улыбалась, её лицо было сосредоточенно и, как показалось Оле, сурово.
– Дорогая, проходи, – Лейла указала на место рядом с собой и села на ковёр.
Оля нырнула в полутьму и, старательно улыбаясь, чтобы не показать, как сильно она волнуется, села рядом с Лейлой. Эта штука под названием «де-арморинг» пугала её не только своим названием, но и содержанием, о котором она мало что знала.
– Сегодня нам предстоит глубокая работа, – произнесла нежно Лейла, – мы будем работать с травмами твоего тела, по сути, убирать панцирь и возвращать твоему телу чувственность. Тебе не надо ничего делать, просто следуй за моим голосом… и ничего не бойся, я с тобой. Прошу тебя, ложись.
Оля легла на спину, закрыла глаза, ощущая биение своего сердца, положила руки на грудь, словно пытаясь заглушить его ритм.
Она почувствовала, как Лейла нежно дотронулась до её плеча, взяла её руку и разогнула её, положив прямо. То же самое она сделала со второй рукой.
Лейла попросила её дышать, говорила что-то ещё, что Оля помнит смутно. Она помнит, что в какой-то момент Лейла начала слегка нажимать на разные участки Олиного тела, сначала она гладила его целиком, потом ощупывала, простукивала, как простукивают коленки неврологи, пытаясь отыскать проблемы, Лейла словно искала в ней поломку, то, что надо было починить, словно разговаривала с каждой её частичкой, слушала, что хочет сказать каждая из них.
Лейла остановилась в районе шеи, но не нажимала, а просто гладила, и внезапно у Оли вырвался оттуда стон, она хотела сдержать его, чтобы не выглядеть неуместно или странно, но эта мысль быстро растворилась, она не могла сдерживаться, стон выходил наружу, сначала глухой, затем всё пронзительней и громче.
– Делай то, чего хочет твоё тело, – услышала она шёпот Лейлы.
Олино тело просило стонать, кричать, Оля мотала головой и хрипела «нет», а рука Лейлы продолжала находиться на уровне шеи.
Чем ниже опускались руки Лейлы, тем сильней вибрировала Олино тело, словно оно хотело вывернуться наизнанку, словно хотело сбросить старую шкуру.
Оля дёргалась и дрожала, она вернулась в заброшенный дом, в место, где произошло всё то, что осело в теле болью, то, что сформировало её жёсткий панцирь. В тот момент, когда руки Лейлы дотронулись до области паха, Оля почувствовала, как изнутри рвётся дикий вопль, который спустя несколько секунд сменился рыданием.
Оля чувствовала себя изрешеченным полотном, она была большой белой простынёй, в которой продырявили с десяток дырок, маленьких и больших. И она всю свою жизнь ходила с этими дырами и сама была такая же дряблая, ветхая и дырявая тряпка, распадающаяся на куски.
Оля находилась в пространстве тела, мыслей не было, были только чувства, словно она сама стала своим же животом, своей же грудью, своей же йони, своей же плотью. И всё её естество внезапно пронзила неистовая острая боль.
Вот она стоит на коленях, руки Лейлы опять на горле, вот она в том пустом доме, и её заставляют делать то, от чего она зажмурилась, чтобы не видеть, но всё равно продолжала ощущать ртом и горлом. Из груди вырвался дикий вопль, Олю скрутило пополам и вырвало. Она кашляла, её тошнило, и с тошнотой выплёскивались воспоминания, что так долго сидели в её теле.
Обида, стыд, ярость, ярость и ещё ярость, за то, что с ней сделали, за то, что разрушили её… храм.
Она чувствовала руки Лейлы, а в памяти всплывали другие, те руки, в тот день, которые жадно рыскали по её телу, сжимали, щипали, пошлёпывали, и не только руки, а всё то, что она чувствовала в себе и на себе тогда, в тот день, а потом и с другими мужчинами, но уже с её разрешения, но тем не менее её всё так же обдавало привычным чувством брезгливости и раздражения.
Бедное, бедное тело.
Оля кричала, вопила, дрожала.
Она не помнит, что было дальше, помнит только, что заснула, а когда проснулась, Лейла сидела рядом и держала её за руку. Оля помнит, как лились по щекам слёзы, и как Лейла вытерла их своей ладонью, и как потом Оля взяла Лейлину, теперь уже солёную от её слёз, руку и поцеловала.
Затем Лейла взяла маленькую арфу и дотронулась до её струн. Она запела нежную песню на санскрите, и, казалось, звуки её летели и садились Оле на плечи, как ручные птицы. Она могла приручить каждый звук, взять его, приложить к сердцу и впустить его внутрь.
Оля чувствовала себя по-новому.
Она была цельна, она была едина, её тело было словно заново собрано, дыры залатаны.
Оля чувствовала себя освобождённой.
Будто из неё достали огромный грязный сгусток, что засорял её «внутреннюю канализацию». Так происходило в Олиной квартире, когда время от времени в ванной застаивалась вода, она засовывала руку в трубу и доставала клок из волос, чтобы вода могла опять течь себе спокойно.
Оля сидела, дышала, и всё её тело наполнялось благостным ощущением теплоты.
А ещё она думала о том, что если бы она чувствовала себя такой же собранной, целостной в тот самый день, то наверняка могла бы распознать, что дрожь в теле, когда они садились в машину, не означала радость, не означала возбуждение, это был сигнал. Сигнал тела, что дальше его ждёт опасность.
Но Олю приучили с детства к терпению. Что, когда хочется в туалет, можно подождать, что, когда колготки чешутся, не надо их снимать. И она решила потерпеть и в тот вечер.
А в итоге…
В итоге она пропустила сигнал своего тела, который мог спасти её от насилия…
33
Лейла
Лейла зашла в комнату и закрыла за собой дверь. Не включая света, она открыла окно, села на широкий подоконник, вглядываясь в тёмное небо и вслушиваясь в ночные шорохи. Она пыталась унять дрожь в теле.
Лейла проводила сессию де-арморинга не первый раз. Наставник учил тому, что тот, кто делает де-арморинг, должен находиться в нейтральном состоянии наблюдателя. Она ни в коем случае не должна вовлекаться, не должна чувствовать чужую
