Шрифт:
Закладка:
В 1811 году дело было завершено: декретами от 18 февраля и 17 сентября Наполеон просто конфисковал уцелевшие газеты, то есть экспроприировал их у собственников и передал право владения казне и им же самим назначенным «акционерам».
В конечном итоге, в 1811 году в Париже осталось всего четыре ежедневные газеты (Journal de l’Empire, Journal de Paris, La Gazette de France и Moniteur[113]).
При этом газету «Монитор» Наполеон сделал единственной официальной газетой Франции, предоставив ей множество привилегий, важнейшей из которых было дарованное ей монопольное право на публикацию политических новостей. Император лично следил за содержанием этой газеты, в которой он видел «эхо» своего голоса, лично участвовал в ее редактировании и, по сути, установил над нею свою личную цензуру. Всем же остальным в области политической проблематики были дозволены лишь прямые перепечатки и извлечения из «Монитора».
* * *
Обрезанная таким образом журналистика не могла иметь никакого влияния и, следовательно, не представляла опасности. Газеты не смели произнести ни единого слова, которое могло бы не понравиться Наполеону, а то, что он хотел сделать известным, они обязаны были публиковать. Но и такое положение газет казалось Наполеону неблагонадежным.
Газетчиков император презрительно называл «бумагомарателями», посредством газет он старался снискать себе расположение публики, привлечь ее на свою сторону, причем не ссылками и арестами, а ловкими статейками, искусным подбором того, что без опасения можно было предать так называемой «благодетельной гласности», и еще более искусным умолчанием того, что простаки-читатели не должны были знать.
Конечно же, в этом он просто вынужден был опираться на профессионалов. Одним из таких профессионалов стал Жозеф Фьеве, работавший в 1800–1803 гг. хроникером в La Gazette de France. Наполеон сделал его главным редактором трансформированного Journal de l’Empire.
Одаренный немалым литературным талантом и особенным даром наблюдательности, Фьеве был в тоже самое время одним из тех «литераторов-проходимцев», которые готовы писать что угодно, участвовать в каких угодно изданиях, кидать грязью в кого укажут – лишь бы платили. Сначала он был республиканцем, но это не приносило никакого дохода. Тогда он вступил в контакт с роялистами, и это оказалось выгоднее. Когда же Наполеон набрал силу, Фьеве посчитал, что он может платить ему подороже роялистов, и принял предложение тогда еще первого консула поехать в Англию, чтобы оттуда (разумеется, за деньги) посылать во французский журнал «Меркурий» бранные письма против англомании и всей так называемой философии XVIII столетия. Все это так понравилось Наполеону, что он, по возвращении Фьеве из Англии, принял его очень ласково и предложил, чтобы он и в Париже продолжал с ним контакт и, нисколько не стесняясь, сообщал свои впечатления об известных ему событиях и лицах.
Фактически Жозеф Фьеве стал тайным агентом Наполеона. Для простых же людей он оставался «истинным французом», высказывающим свое мнение по любому вопросу. И что характерно, после падения Наполеона этот самый Фьеве вновь стал роялистом и писал королю литературные письма, в которых бранил Революцию и Империю, а Наполеона называл исключительно Буонапартом.
* * *
Такая вот «свобода прессы»…
Наполеон управлял всем и на все находил время. Например, едва только был заключен Тильзитский мир, как он приказал газетам прекратить печатание статей против России, которые буквально только что им столь же категорически приказывал печатать. 3 июля 1807 года Наполеон прямо указал министру полиции Фуше: «Смотрите, чтобы больше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России».
Точка. Не обсуждается…
Также он приказал давать в газетах поменьше известий о том, что делается в стране. «Зачем осведомлять врагов о том, что я делаю у себя?» – раздраженно спрашивал император у Фуше. И, конечно же, не писать о генерале Моро, эмигрировавшем в Америку, не писать о передвижениях войск, не писать об армии вообще…
Протестовать никто не смел.
С другой стороны, в минуты раздумья и откровенности Наполеон сам тяготился таким положением дел. «Пресса, – сказал он однажды в Государственном Совете, – находится в полнейшем рабстве».
Это его раздражало.
В частности, то, что газеты, желая польстить ему, иногда вредят делу. Например, в последние недели его правления, когда шли битвы за битвами между наступающими союзниками и изнемогавшим уже Наполеоном, парижские газеты, превознося одну из побед императора, писали с восторгом, что эта победа тем славнее, что на каждого француза приходилось три врага.
19 февраля 1814 года Наполеон гневно отчитал нового министра полиции Савари, герцога де Ровиго: «Газеты редактируются без всякого смысла. Прилично ли в настоя- щий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно, действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тысяч человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения. Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии, и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не уменьшать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стремиться делать дело. Мне кажется, <…> если бы вы отнеслись к этому с некоторым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупости, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны»[114].
После того, как Наполеон признал свое поражение и отрекся от престола, Сенат опубликовал указ, в котором говорилось о полной свободе печати, «за исключением законной репрессии за преступления, которые могут произойти из-за злоупотребления этой свободой».
В указе также говорилось о том, что свобода прессы – это одно из прав народа, что она «постоянно подвергалась насильственной цензуре Наполеона Бонапарта», а он «всегда прибегал к
