Шрифт:
Закладка:
Ерофей, бывший сапер, обезвредил мины не ради спасения шахты, а думал этим поступком заслужить себе прощение, спасти свою жизнь. И этого не знал отец…
Он вдруг обхватил голову руками, упал лицом на подобранные колени, и весь затрясся:
— Не надо, батя, — сквозь рыдание бормотал он. — Мне не простят они…
Грыза испугался: еще кто-нибудь услышит. Обнял сына, прижал лицом к своей груди.
Только теперь он понял, какими живучими оказались семена, которые заронил в душу сына с юных лет. Грыза вспомнил, как принуждал его молиться, не разрешал ничего другого читать, кроме Библии. И когда замечал, что Ерошка нет-нет да и прикоснется украдкой к запретному чтению, свирепо наказывал его.
Немного успокоившись, Ерофей оторвал лицо от отцовской груди и, не вытирая слез, пристально посмотрел на него.
— Как там моя могилка, батя? — спросил тихо.
— Могилку я оберегаю. Все верят, что ты помер.
В ответ Ерофей сказал задумчиво:
— Пусть остается… Еще пригодится…
Лукьян Агафонович сознавал, что заживо похоронил свое единственное чадо, и, потрясенный, даже не придал значения загадочным его словам.
С того дня он не упускал случая навестить сына. Приносил что-нибудь из съестных припасов, рассказывал о земной жизни…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Королев давно отправил письмо Никите Пушкареву на фронт, но ответ до сих пор не получил. Возможно, Никита написал Аграфене? И Королев решил пойти к ней.
Встретила она его как незнакомого, чужого человека. На него смотрели тревожно строгие карие глаза. Из-под платка выглядывали белые пряди. Вначале Королев подумал, что белы они от строительной пыли, но, приглядевшись, убедился — совсем седые. Лишь высокие, круто изогнутые брови — черные, точно нарисованные углем.
Королев знал Аграфену Пушкареву до войны. Работала она телефонисткой, и все называли ее просто Агата. Перед войной у нее родилась двойня. Вначале никому не было известно, кто их отец. А когда Агата и врубмашинист Никита Пушкарев — с виду ничем не приметный парень — в один из воскресных дней появились в ЗАГСе, все в поселке ахнули от неожиданности и удивления: ну и пара! Самый лучший жених был бы под стать Аграфене. А тут на тебе — Никита. Но позже завидовали молодоженам. Жили они на редкость дружно.
Пушкарев ушел на фронт в первые дни войны. Аграфена, как и многие другие, не смогла эвакуироваться. С большим трудом ей удалось сохранить детей. Она знала, в какой день и час пригоняли к госпиталю на убой корову или овец. Подстерегала, когда выбрасывали внутренности в помойку, несла домой, мыла в горячей воде, скоблила ножом и тем кормила детей. Ходила Аграфена в тряпье, неумытая, волосы неприбраны. Ни дать ни взять — побирушка. На такую никто не взглянет, никто не польстится. А когда пришли наши, Пушкарева встретила их в новом платье, в неизношенных туфлях, аккуратно причесанная. Прозрачное от худобы лицо ее светилось радостью. С первых же дней она с головой окунулась в работу. И все начинали угадывать в ней прежнюю Агату — подвижную, жизнерадостную. Но, бывало, вдруг становилась задумчивой и молчаливой. Многие уже давно получили весточки, кто от мужа, кто от сына, а ей все не было писем. Она каждый день выглядывала почтальона, но он всегда проходил мимо ее землянки. Наконец пришло письмо и ей. Только бы лучше его совсем не было.
После того как Аграфену сняли с петли, женщины зорко оберегали ее. Под предлогом того, что девушке — беженке Анастасии Волк негде приютиться, ее поселили в землянку Аграфены. Анастасия неусыпно стерегла каждый ее шаг.
В землянке было чисто прибрано, крохотная беленькая шторка над вмазанным в стенку стеклом, вместо кроватей — нары, застланные простынкой с кружевным подзором. Пол подмазан глиной и посыпан душистым чабрецом, как в троицын день. На глухой стене в деревянной рамке — портрет Никиты, с вихрастым чубом, счастливо улыбающегося.
— Это все Стаська лоск наводит, — сказала хозяйка, не то осуждая, не то одобряя свою жиличку, а скорее всего желая отвлечь внимание гостя от фотографии.
— А где же дети, Агата? — поинтересовался Королев, пропуская ее замечание о Стаське.
— Бегают, где же им еще быть, — все так же спокойно ответила она, — при немцах больше под замком держала, а теперь пришло время и порезвиться.
Королев успел уловить на ее лице нежную материнскую улыбку, которую она сейчас же сгладила.
— Работа твоя нравится тебе? — спросил он.
— А я, право, и не знаю — нравится или нет, — вздернула она плечами. — Работаю, надо же восстанавливать…
— Скоро привезут телефонную аппаратуру, пойдешь на свое место, — пообещал Королев.
Она заметно смутилась, опустила глаза.
— Теперь я, наверно, не сумею работать телефонисткой, всех абонентов перепутаю. — Подошла к столу, провела по чистой суровой скатерке ладонью, словно сметала с нее что-то невидимое. — Раз ты, Сергей Платонович, пожаловал в гости, — сказала она, опасливо взглянув на дверь, — то и угостить я тебя обязана.
И куда-то вышла, но вскоре вернулась с глиняным полумиском, наполненным малосольными огурцами и помидорами. Нарезала хлеба. И задумалась: чем же еще приукрасить стол? Что-то вспомнила, пошарила рукой под кроватью, опустившись на корточки, достала бутылку, до половины наполненную мутноватой жидкостью.
— Прости, Сережа, что неполная, — виновато взглянула она на него, — знать, что такой дорогой гость явится, с утра бы не прикладывалась.
Королев с ужасом подумал: неужели пьет? Но промолчал и даже не подал виду, что смущен и удивлен… Аграфена разлила в граненые стаканы самогон, примериваясь глазами, чтобы было поровну, и присела на скамью, уложив на коленях руки.
— Ну, рассказывай, что пишет тебе Никита? — неожиданно спросила она. Лицо ее было спокойное, будто спрашивала о самом обыкновенном.
Королев замялся.
— Я сам хотел спросить у тебя об этом, Агата.
— Меня чего спрашивать, мне писать он не станет, — убежденно сказала она. — А я ему свое написала. Раз он не поверил моему слову, то его письма мне теперь ни к чему. Вот как. — Что-то мстительно-жесткое появилось в ее остановившихся на одной точке глазах.
— Это ты зря, Агата, — осторожно возразил ей Королев. — Никите просто наклеветали на тебя. Только бы узнать, кто…
— А зачем тебе знать? — скосила она на него сощуренные глаза.
— Как это зачем? Ведь эта гадина способна облить грязью и других.
— К здоровому грязь не пристанет, а с хилого ее и мылом не смоешь, — безнадежно сказала она.
— Но ведь Никита хороший, честный парень, любил тебя…
— Выходит, не
