ситуация несколько сложнее. Для начала нужно сделать один шаг в сторону и спросить, почему Принс вообще сделал подобный портрет Иванки Трамп. Как он утверждает – а ему, конечно, нельзя безоговорочно верить, – этот портрет заказала сама Иванка через своего арт-агента. То есть речь идет о какой-то досовременной форме искусства на заказ, на которую Принс удивительным образом согласился. И, как он рассказывает дальше, среди многочисленных фотографий Иванки Трамп в Instagram он наткнулся на мотив, который его убедил. На этом фото она сидит в белом махровом халате и делает селфи в окружении двух (не белых) стилистов, которые укладывают ее волосы. И когда Принс отказывается от авторства картины, основанной на этой фотографии, и обозначает ее как «фейковое искусство», то он имеет в виду ее отца Дональда и его легендарное высказывание «Вы – фейковые новости». И хотя в истории искусства уже не раз бывало, что художни*цы отзывали свое авторство (например, Роберт Моррис отменил эстетическую ценность одной из своих работ 1963 года, опубликовав «Положения об эстетической отмене» (Statement of Aesthetic Withdrawal, англ.)), однако любая попытка отменить эстетическую ценность работы (как у Морриса) или отозвать авторство (как у Принса) лишь позитивно сказывается на повышении стоимости данного произведения. Подобный рост ценности предстоит пережить и портрету Иванки, особенно если учесть появляющиеся вокруг него истории и легенды. Попытка Принса лишить портрет авторства приведет лишь к его удорожанию, и, конечно же, он еще надолго останется в сознании людей работой Принса. Но в моменте ее автору как будто важнее обозначить символическую дистанцию от Трампов, и это, конечно, его право. Чтобы подчеркнуть серьезность своего решения, Принс якобы перевел Иванке обратно полученные от ее агента тридцать шесть тысяч долларов. В своей попытке откреститься от Трампов, а вместе с ними и от консервативной сферы республиканцев Принс не замечает, что граница между миром искусства для избранных, к которому он принадлежит как успешный на рынке художник, и этой консервативной политической средой довольно размыта. И нужно исходить из того, что многочисленные работы Принса коллекционируют и будут коллекционировать те, кто поддерживает Трампа. Кроме того, Принс находится в привилегированной позиции: он в состоянии вернуть заплаченные за картину деньги. Это привилегия, которую подразумевает подобный жест и которую он не замечает. Конечно, его символическое дистанцирование от Трампа – это лучше, чем ничего, однако основывается оно на личной попытке «откреститься», которая не замечает структурных перекличек между миром искусства и миром Трампа.

Операция на пальце ноги

Пока я беспомощно лежала на операционном столе, мои мертвые родители властно ворвались в мое сознание. Это была регрессивная потребность в защите, которую я обнаружила в этом практически обморочном состоянии, а также моя близость к смерти. И хотя в моем случае не решался вопрос, жить мне или умереть, я тоже (как и они в самом конце) оказалась во власти врачей. Даже во время анестезии и без возможности действовать, даже полностью зависимая от хирурга, решающего судьбу моего пальца на ноге, – даже в такой экстремальной ситуации мне трудно обрести мир с отцом, в то время как о матери я думаю с любовью и теплотой. С одной стороны, опыт уязвимости во время врачебных процедур повышает мою эмпатию к страданиям папы, который провел последние месяцы жизни в самых разных учреждениях в гораздо более плохом состоянии – без возможности говорить и глотать. С другой стороны, сочувствуя ему и стремясь к прощению, я одновременно не могу не думать о его предательстве по отношению к нам, детям, когда он лишил нас наследства и оставил с враждебной мачехой, которую он выбрал себе в жены, а теперь привел в нашу жизнь. Эту борьбу из близости и разочарования больше нельзя разрешить положительно, так как он мертв. У этой истории больше нет шанса на хеппи-энд. Я должна продолжать жить с амбивалентностью по отношению к мертвому отцу и не могу надеяться на какой-то разговор или знак от него, который бы избавил нас обоих от этой ноши. Его предательство осложняет мое горевание, ведь оно постоянно прерывается вспышками безграничной ярости и разочарования. Как это ужасно.

Противоречия Франсуазы Саган

На телеканале ARTE я недавно посмотрела документальный фильм о Франсуазе Саган. Ее роман «Здравствуй, грусть» (1954) был в свое время для меня – подростка 1970-х – настоящим сексуальным откровением. Никогда мне не позабыть эту наполненную гомоэротизмом атмосферу дома на юге Франции, который она так подробно описывает в книге. Тогда я еще ничего не знала о ее социальном положении в среде, в которой – как показано в фильме – она была исключением. К примеру, в сфере книгоиздания, где ее – единственную женщину – окружали мужчины, которые знали, что ей надо делать. Похоже, стать автором бестселлера в конце 1950-х – начале 1960-х женщине было возможно лишь тогда, когда она оставалась исключением, и это исключение строилось на отсутствии в системе всех остальных писательниц. Конечно, в подобном структурном законе виновата не сама Саган, но в ХХ столетии в мире изобразительного искусства это происходило постоянно. В одном эпизоде фильма у Саган, уже пожилой женщины, спрашивают, почему она голосует за Франсуа Миттерана, то есть за левого, в то время как сама ведет роскошный образ жизни. Она ответила по-настоящему ловко, что это не обязательно противоречие. Если есть выбор между отдыхом в хорошем отеле или в кемпинге, то любой человек выберет отель, ответила Саган. Кроме того, если кто-то, как и она, любит жить хорошо, то это не обязательно исключает его левые взгляды. Интересно, что она попыталась упразднить это противоречие, вместо того чтобы защитить его как нечто продуктивное, так как – по моему мнению – не сами противоречия являются проблемой, но скорее люди, которые их не выносят, например задавший вопрос репортер. Другому журналисту она напоминает о высказывании Блеза Паскаля, который сказал, что в жизни сначала появляется любовь, а потом успех. У нее же в жизни всё произошло по-другому: успех случился совсем рано, а вот любовь – между прочим, к женщине – много позже. Долгое время Саган, так же как и послевоенного художника Бернарда Баффета, считали всего лишь феноменом из среды селебрити, а ее работы не воспринимали как серьезную литературу. Однако чем размытее становились границы между высокими и низкими жанрами, что происходило начиная с 1960-х, тем больше признания доставалась ее произведениям, хотя различные рецензенты интересовались в первую очередь тем, сколько экземпляров продано. Неудивительно,