Шрифт:
Закладка:
– Мамочка… ты – самая светлая часть моей души. У нас была замечательная семья. Только сейчас я так пронзительно понимаю это. Помню, как в детстве ты пробуждала во мне чувства всего радостного и прекрасного. Мы вместе мечтали и сочиняли сказки о дальних странах и полётах на другие планеты. Ты по-доброму, но очень настойчиво усаживала меня за книги и, когда мне этого не хотелось, выражала искреннее понимание, не ругала, не читала нотаций, а обсуждала со мной очень серьезно, каким бы поощрением я мог себя вознаградить. Я помню наши воскресные обеды, часто с моими друзьями. Я мог без разрешения приводить в наш дом своих друзей. Ничего беспорядочного и случайного в нашей семье не тревожило мою детскую душу. Я знал и верил, что так будет всегда. Но я вырос, и детство стало мифологическим понятием, оставшись в памяти самым чистым и светлым началом моей жизни, в которой рядом всегда жила твоя любовь. В любой трудной жизненной ситуации ты была моей главной точкой опоры. Самой надёжной точкой опоры. Вы расстались с отцом. Мне жаль, что всё так случилось. Но я не могу осуждать тебя за это, мама. Значит, так было нужно. Я тоже не всегда умею отбрасывать крайности и находить середину. Но думаю, если бы люди знали, что счастливы, всем было бы хорошо. Никто бы ни с кем не воевал, не боролся, не предавал. Но для этого пришлось бы бороться с собой. Каждый день. И договариваться нужно с собой. Я, как и все вокруг, каждый день проигрываю своему «Я». Теперь в этой борьбе мне придётся ещё труднее, потому что не стало тебя, мама. Никто не поддержит меня советом, не согреет словом, взглядом. Никто не сможет понять, как ты. Ты дала мне жизнь. Вырастила. Воспитала. Спасибо, мама… но теперь я остался совсем один… я раньше думал, что одинок. Как я мог так думать?! Постоянно, всегда рядом со мной была ты – моя самая главная женщина. А теперь я один и очень больно это чувствую…
Я говорил и не замечал, как по щекам на рубашку стекают слёзы…
Низкое, закрытое облаками небо казалось серым и однообразным. И свет, который шёл сверху, тоже был такой же серый, сумеречный.
С каменным лицом я сидел возле открытого гроба с неподвижным телом матери. Не плакал – на это не было слёз, молчал, только изредка поднимал глаза на стоящих рядом людей. Я не узнавал никого. Кто-то что-то говорил, но мне было безразлично. В голове с методичностью церковного колокола стучало: «Я люблю тебя, мама… люблю тебя, мама…». От ощущения холода вселенской пустоты мёрзла и болела душа. И эту боль нельзя было сравнить ни с какой другой.
Когда гроб опустили в яму и о крышку ударились первые комья земли, я отошёл от толпы людей. Не мог смотреть, как закапывают мою маму…
Лучше Бальзака не скажешь, что одиночество – прекрасная вещь только тогда, когда ты не одинок. В сущности, когда мама была жива, я мог позволить себе такую роскошь, как одиночество. Теперь я уже не жаждал одиночества, потому что не ждал от него ничего хорошего. Душе хотелось тепла и сострадания.
На поминки в кафе пришли Колька и Мишка с жёнами, сотрудники моего отдела, наши соседи по дому и несколько женщин с бывшей маминой работы. Пришла и моя новая знакомая – Людмила, подруга Веры Орловой. Всего набралось человек сорок. Веры не было.
Коммуникабельная Людмила быстро сошлась с жёнами моих друзей. За столом заняла место возле меня и всё время суетилась, успевая заботиться и обо мне, и о гостях. Я пил водку, почти не закусывая. Пил много и часто. Хотел хоть на время забыться. Но пьянел медленно. От предложенных речей отказался. И не слушал, что говорили про маму, лишь пил.
Потом остался узкий круг лиц, в число которых, кроме Людмилы, четы Подружных и четы Дергуновых, вошли ещё соседка Мария Александровна с дочерью Надеждой и пара соседей по подъезду, оказавших помощь в организации похорон. Мы собрались у меня на квартире и продолжили поминки.
Сидели тихо. Вначале ушли соседи, потом Мария Александровна с дочкой.
Кто-то передал мне письмо. Я узнал на конверте почерк Орловой. Но не стал читать, всё равно бы ничего не понял – строчки разбегались перед глазами. Пройдя в свою комнату, я положил конверт на стол возле компьютера, решив распечатать его утром. Сейчас мне было всё равно, что там написано в этом письме. Вера не пришла, не позвонила, хотя должна была знать о смерти моей мамы, – ведь Людмила же пришла, хотя я её и не приглашал. Это говорило о многом.
Держась за стены, я вернулся в зал к гостям. В голове стоял туман от выпитой водки. Звуки медленно плыли в сумеречной тишине, кружились в качающихся отсветах электрической люстры. Сигаретный дым вился над столом и плавно уходил к потолку. Недопитые бокалы стояли на смятой скатерти. В пепельницах лежали истлевшие сигареты. Остались только друзья. Больше никто никуда не спешил. Время в этой вселенной текло в своём особом ритме. Мужчины чинно пили, сидя за столом. На кухне хозяйничали жёны Кольки и Михаила, им помогала Людмила. Через открытую дверь в зал доносились их разговоры. Я ещё помнил, как налил себе водки и присоединился к мужчинам…
Придя в себя, я понял, что лежу на кровати в своей комнате и тупо смотрю в потолок. И чего-то жду. Чего же я жду? Вериного прихода? Нет. Она не придёт. Не придёт? Даже отравленный алкоголем разум не мог поверить, что она могла оставить меня в такое время. Я всё ещё надеялся и ждал, что вот сейчас раздастся её голос, она войдёт в комнату и позовёт меня. И мне станет легче. Гораздо легче.
Я осмотрелся. Дверь из комнаты в зал была открыта. За столом сидели какие-то люди. Но вставать и идти к ним не хотелось. Взгляд мой остановился на бутылке водки, чьей-то заботливой рукой оставленной на стуле возле кровати. Сняв пробку, я сделал несколько больших
