Уже после смерти Бори Асеев[88] рассказал мне, что эти девушки составляли целое общество поклонения Христу в Борином образе. Не знаю, правда ли это, но доля истины, очевидно, в этом была. В глубине души Боря не верил этим «магдалинам», как я их называла, иногда юмористически показывал их в лицах, но все-таки не оставался вполне равнодушным к этому поклонению. Надо признаться, что если бы я оказалась на его месте и меня бы почитало множество молодых людей как Богородицу, то и меня бы это могло тронуть. Его воспитанность и мягкость не позволяли ему резко обращаться с женщинами. Они принимали это за поощрение, но в конце концов я с ними справилась. Они стали бывать все реже и реже и, наконец, совсем прекратили свои посещения. Исключение составила Крашенинникова, которая до самого последнего времени редко, но бывала у нас. Для меня самое неприятное заключалось в том, что, по доходившим до меня слухам, они делали из него совершенно неправдоподобную фигуру. На самом деле Боря был очень современен, не был религиозным, в церковь не ходил, хотя любил читать Библию, заучивал наизусть псалмы и восхищался их высоконравственным содержанием и поэтичностью. Я понимала его так, что вселенную он считает высшим началом и обожествляет природу как что-то вечное и бессмертное, но для меня было ясно, что в общепринятом понятии религиозным он не был. Встречаясь с нынешней молодежью, мы с ним подчас жалели, что она не знает Библии и катехизиса и от этого ее нравственный уровень не так высок. Однажды он высказал такую мысль: не нужно верить в Бога, а надо читать и понимать учения, это оградило бы людей от многих несчастий.

У Бори были ужасные зубы – вечные флюсы и боль в зубах мучили его и меня тоже, потому что я видела, как он плохо пережевывает пищу. Я ему говорила, что от этого может быть рак желудка, и настояла на том, чтобы он вырвал все зубы и вставил искусственные. В 1952 году я его повела к своему протезисту, который сделал мне зубы удачно и быстро. Ему же он сделал не совсем удачно: Боря никак не мог к ним привыкнуть, не мог хорошо жевать и каждый день отправлялся к протезисту подпиливать зубы. Однажды пришел от этого врача и упал в обморок. Я оказала ему первую помощь: обложила горячими грелками и тут же вызвала «Скорую помощь». Через семь минут они были у нас. Боре сделали укол камфоры, положили под язык нитроглицерин и похвалили меня за принятые меры, но сказали, что я зря не положила и на сердце грелку. Меня это поразило: раньше на сердце клали лед, и отец и мать, болевшие сердцем, всегда клали на сердце не тепло, а холод. Когда Боря пришел в себя, он стал жаловаться на боли в грудной клетке. Ему сделали пантопон, он успокоился, а мы с врачами стали совещаться. Врач предполагал инфаркт и уговаривал немедленно положить Борю в больницу, так как потом будет поздно, а ему необходим строгий режим и наблюдение врачей. Меня спросили, какой у него характер. Я не могла лгать и сказала, что он упрям в быту и непослушен и будет непременно ходить самостоятельно в туалетную комнату. Это было смертельно опасно, и нужно было уговорить его лечь в больницу. Спрашивать его было нечего, я сказала: предполагают инфаркт, при котором нельзя двигать пальцем, но ты все равно не будешь слушаться и все кончится катастрофой. К моему удивлению, он сразу согласился. Санитары притащили носилки, я его уложила, закутавши в одеяло, и села с ним в карету «Скорой помощи». По дороге его три раза рвало кровью. Я умоляла шофера везти медленно, и в общем мы добрались благополучно до Боткинской больницы. Там все было переполнено, в палатах мест не оказалось, его положили в коридоре. Я хотела с ним посидеть, но меня удалили, давши мне телефон, по которому я могла справляться о его здоровье.

На другой день рано утром я поехала в больницу. Меня порадовал его вид и даже мелькнула мысль – не ошиблись ли доктора в диагнозе? Боря был очень доволен, что лежит в коридоре: тут много воздуха и ему приятно, что он как все, без привилегий. Он стал громко рассказывать, размахивая руками, подробности о своем пребывании в больнице. Хвалил врачей, сиделок. Я поделилась с ним мыслью о том, что, наверное, у него не инфаркт, если он может так бодро разговаривать, и отправилась к главному врачу отделения. По моему мнению, сказала я, Борю зря отвезли в больницу, это не инфаркт. Он очень громко и бодро разговаривает, размахивает руками и не похож на тяжелобольного. Однако врач сказал, что это сильный двусторонний инфаркт, а руки его придется привязать к кровати. Он тут же вместе со мной пошел к Боре и предупредил, что нужно вести себя как полагается, от этого зависит благополучное течение болезни, а иначе его придется привязать к кровати. Это удивительно, но он стал вести себя спокойней и говорить шепотом.

Мне позволили ежедневно приезжать и ухаживать за ним. Я спросила, долго ли он должен лежать в коридоре и когда его переведут в палату. Боря вторично запротестовал, сказал, что ему в коридоре гораздо приятней. В этот же день, когда я сидела у него, из палат вынесли на простынях двух мертвецов, умерших от инфаркта. Зная его впечатлительность, я очень беспокоилась за него и, приехав домой, стала хлопотать в Союзе о переводе его в палату, а потом в седьмое кремлевское отделение. Все уладилось, но боялись тряски при переносе, и врач уговорил меня пока перевести его в палату в этом же отделении. Каждый день я привозила ему еду и крепкий чай и всего его обтирала, чтобы не было пролежней. Так он и пролежал в этом отделении полтора месяца, а потом его перевели в седьмое отделение.

Там было комфортабельно, хорошо кормили, но он был недоволен своим соседом. Это был какой-то важный гражданин, и Боря разочарованно сказал, что ему гораздо милее было находиться в обществе простых людей, у него с ними был общий язык и он чувствовал себя там уютно, а здесь ему приходится что-то выдумывать и говорить не то, что он хочет. Кроме того, его мучило