В 1948 году мы познакомились с секретаршей Константина Симонова[83] О<льгой> В<севолодовной> Ивинской. Она сообщила, что она вдова, ее муж повесился, и у нее двое детей: старшей девочке двенадцать лет, а мальчику пять. Наружностью она мне очень понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей.

Еще раньше, в 1947 году, при Союзе писателей создавалась комиссия помощи детям погибших, под председательством Тамары Владимировны Ивановой. Возглавлял Союз в те годы А. Фадеев. Я стала участвовать в работе комиссии. На каждый район Москвы выделили двух женщин. Я с А.Н. Погодиной получила Ленинский район. Наша работа заключалась в том, чтобы обследовать каждую квартиру в каждом доме и записывать, в чем нуждаются семьи погибших воинов. Потом мы должны были составлять акты и получать деньги для помощи нуждающимся из фонда Союза писателей.

Как и всегда, я увлеклась этой работой. Было очень утомительно пешком обходить дом за домом, ни одного не пропуская. Мы с Погодиной поделили между собой улицы и обследовали разные квартиры. Однажды на Якиманке я увидела ребенка лет восьми с искалеченной ногой. Он был черен от грязи, сидел на тротуаре и просил милостыню. Я подумала, не сирота ли он, но оказалось, что его мать умерла, а отец жив. Я попросила его показать мне, где он живет. Он не мог ходить сам, и мне пришлось ему помочь. Его дом находился рядом. Комната была светлая, довольно большая, но вся в клопах, на кровати лежали какие-то лохмотья, кишевшие вшами. У меня зачесались руки – хотелось убрать и навести порядок в этой комнате и помыть ребенка. Я понимала, что средства на ремонт комнаты и на приобретение приличной постели для ребенка получить в комиссии не удастся, и решила потратить на это свои деньги.

До Лаврушинского было близко, и я помчалась домой, взяла Ленино одеяло и чистые простыни, сварила кашу для мальчика, купила хлеба, масла и попросила Леню, которому было около восьми лет, помочь мне это все донести. По дороге мы купили ДДТ и различные средства от насекомых.

Придя в эту комнату, я занялась уборкой. Начала с того, что вымыла щеткой все стены, вшивые лохмотья собрала в узел и вынесла к соседям, попросив выкинуть их или спалить. Они с удивлением смотрели на меня. По их мнению, это не стоило делать: отец спекулянт, заставляет мальчика побираться. Я очень хотела повидать этого отца, но он не приходил. Я постелила чистую постель, повела мальчика в ванную, вымыла его и одела на него Ленино белье. Когда он был умыт и увидел чистую кровать, то он просиял. Он казался очень симпатичным и умным ребенком. Я долго с ним разговаривала, спрашивала, хочет ли он учиться, есть ли у него книги, умеет ли читать. На это он сказал, что его желание и мечта пойти в школу, но он не может сам ходить, а отец приходит домой поздно.

Где-то очень близко на Якиманке оказалась школа. Я подошла к директору и рассказала о трагической судьбе Эдика Старикова. Спросила, примут ли они его в школу. Директор сказал, что часто видит этого мальчика со скрюченной ногой и не представляет себе, как он сам будет передвигаться. Я тут же поехала и купила Эдику костыли, а директору сказала, чтобы он был готов его принять завтра же, и просила его позаботиться о том, чтобы уберечь Эдика от насмешек товарищей. Придя с костылями в дом на Якиманку, я застала отца. Он был поражен переменой, происшедшей с комнатой. Мы довольно долго беседовали. Он рассказал, что опустился после смерти жены, а мальчик родился с уже деформированной ногой. Я с возмущением упрекнула его в том, что он посылает ребенка просить милостыню, и очень решительно объявила, что с завтрашнего дня Эдик будет ходить в школу. Мальчик просиял. Он тут же попробовал передвигаться на костылях, и у него получилось.

Отец полюбопытствовал, почему я принимаю такое участие в их судьбе. Я сказала, что потеряла в 1945 году сына, у которого был туберкулез ноги, и считаю своим долгом и обязанностью помогать детям. Вообще же я работаю в комиссии помощи детям погибших воинов, устраиваю их в детдома, помогаю им материально, но это дело вряд ли мне удастся провести через комиссию, и все пока я сделаю на свой счет. Если ему нравится моя помощь, то и он должен мне помочь. На это он мне отвечал, что у него нет ни копейки денег, существует он только на милостыню, выпрашиваемую сыном, но я ему не поверила. Я предупредила, что буду приходить через день справляться в школе об успехах Эдика и наблюдать за чистотой в комнате. Я ему приказала не ложиться в постель вместе с сыном, пока не будет второй кровати. Он заявил, что на кровать у него нет денег. Я обещала ему купить ее при условии, что он будет во всем меня слушаться. Мои требования состояли в следующем: категорически запретить сыну побираться и держать в чистоте комнату, с таким трудом приведенную мною в порядок. Я обещала попытаться достать в кассе нашей комиссии единовременное пособие для мальчика. У меня в сумочке было пять рублей, я их ему отдала и сказала, что, по всей вероятности, Эдик будет питаться в школьной столовой, если это удастся устроить. Ушла я с недоверием к отцу и была убеждена, что в их жизни ничего нельзя переменить.

Я опоздала домой к обеду. Боря уже пообедал один и очень волновался, что меня нет так долго. Никогда не забуду, как он после моего рассказа заплакал и, встав передо мной на колени, сказал, что благодарит меня за мое сердце. Я поделилась с ним своими тревогами: было бы очень жаль, если бы этот отец сорвал с трудом налаженное дело с мальчиком. На следующее утро в полвосьмого я должна была зайти за Эдиком и повести его в школу, в первый класс. Дело было в начале сентября, занятия только что начались, и мальчик не успел еще отстать. Боря собрал Ленино белье, рубашки, штаны и просил меня тщательно одеть Эдика, чтобы товарищи не глумились над ним.

Утром я отправилась на Якиманку с узлом. То, что я увидела, войдя в их комнату, меня потрясло: отец натирал пол мастикой, вымытые окна блестели. Оказалось, весь вечер накануне он возился с окнами, а наутро принялся