— Ай, степь!.. — мечтательно закрыл глаза Мухтар и покачал головой. — Лучше нет земли! Тюльпан цветет — степь, как молодая кровь; отары — как море, акын поет — песня летит, как ветер летит, далеко слыхать. Вот что такое степь! Ну, дайте курнуть-то...

— Кобылячье молоко, верблюды, вонючие юрты... — добавил Женька.

— Зачем обижаешь казаха? — побледнел Мухтар. — Кумыс — хороший напиток. Казахстан — богатый край, красивый край, широкий. Беркут летит от юрты до юрты — устанет, конь скачет — пристанет, джигит — нет! Джигит песни поет, джигит отары пасет. Лучше нет края! казаха?

Мухтар ушел, так и не покурив.

— Ты чего? — угрожающе спросил Степан.

Женька не ответил. Неуловимым движением губ он перебрасывал из одного угла рта в другой наборный из пластмассы и алюминия мундштук.

— Каждый свое любит, — сказал Толик. — Мухтар — степь, Жигун — сады на Днепровщине, а я вот город люблю: шум, толкучку на тротуарах... Вечером после дождя асфальт блестит, огни отражает. Идешь по огням, как по звездам, наступил — нету, оглянешься — опять огни переливают, подмигивают... Автобусы фыркают, музыка в парке, смех... Неужели там и сейчас так? Странно!..

Ребята размечтались о доме, о том, как вернутся в родные края после победы.

— А я на гражданке в торговый флот подался, — неожиданно сказал Женька. — По белу свету пошляюсь. Индия, Рио-де-Жанейро! Сегодня — здесь, завтра — там. "Торгаши" — вольные птицы. А одеты! Курточки из Сингапура, ковбоечки из Лос-Анджелеса...

— Сигаретками приторговывать не думаешь после "загранки"? — спросил Степан.

— Нет, не думаю, — холодно ответил Женька, — хватит деньжат и без этого. Если, конечно, другие не придумают, как очистить карман у кореша.

— А ты без намеков, — предложил Степан.

— Могу и без намеков. На всех "коробках" благодарят тебя за патриотическое выступление на комсомольском собрании.

— Ты тоже голосовал "за", — сказал Степан. — Теперь отрабатываешь задний ход?

— Что я, дурак? —Не хватало еще голосовать "против".

— Вот ты какой?

— А ты думал какой? — прищурился Женька.

— В том-то и дело, что тебя не сразу схватишь. Скользишь ты, как змея, — медленно проговорил Степан. — Ты из тех, что других подталкивают, а сами за спинами прячутся. Помнишь соль? Ты подтолкнул, а сам в сторонку. Мешочек свой Генке Родимцеву подсунул: мол, ранки на руках, как бы не разъело. Он сдуру и набрал тебе, да и все мы под твою дудочку заплясали. А если бы судить стали за грабеж? Ты бы ручки умыл, в холодке бы остался. Темная у тебя душа.

— Чужая душа — потемки, — натянуто хохотнул Женька. — Знаешь такую поговорку? А соль-то я высыпал, а вот ты, помнится, припрятал. Так, что ль?

— И это так, — признался Степан. — И тут я виноват, а ты вроде бы и ни при чем. Вот ведь как все получается! Только соль я брал не продавать. Домой хотел переслать, в деревню. Щавель вместо соли в варево сыплют у нас. Но все равно дурак был!

— Теперь поумнел?

— Поумнел, — тяжело ответил Степан. — И соль эту на всю жизнь запомнил. А главное — тебя раскусил. Подлый ты и трус.

— Ну, тоже мне герой нашелся! — процедил Женька. — Федьку кто отмыл, между прочим? И вот тоже... — Бабкин скосил глаза на свою медаль.

— Ты отмыл, — вмешался в разговор Толик. — Но геройство это вышло по ошибке. Верно ты сказал — "между прочим". Ты вроде петуха моей бабки. Тот тоже по ошибке на ястреба кинулся, который цыпленка хотел утащить. Даже шпорами глаза ему выбил. А потом разобрался, что это за птица, да как заорет со страху и... в обморок. Водой отливали петушка.

— Веселая история! В "Мурзилку" бы ее! — поиграл желваками на скулах Женька. — И сам ты веселый парень стал, балерун. В штаны больше не пускаешь при виде пинагора?

— Перестал, — невозмутимо ответил Толик. — А история, может, и веселая, да вывод печален. Еще неизвестно, кто кого спас. Ты бы мог загнуться в камере, если бы не Федя. И как ты орал потом: "Почему меня вовремя не вытащили?" А насчет того, что чужая душа — потемки, верно изволили заметить. Рубашечку-то на слипе, думается мне, ты сам порвал, специально. Когда американцы приходили.

— Не докажешь! — привскочил на рундуке Женька.

— Чего вскочил-то? Кольнуло? — осведомился Толик. — Я и не собираюсь доказывать, я сказал: "Думается мне". А ты уж и в истерику. Нервы...

Женька в бешенстве хватал ртом воздух.

— Союзик сколотили? Вернемся на базу — на другой катер попрошусь. Верно, Федя? Идем отсюда?

— Скатертью дорожка! — напутствовал Степан. — Но Федора не трожь. Не друг он тебе.

— Во-он что!.. — присвистнул Женька. — Кто же тогда мой лучший друг?

— Не знаю, кто тебе друг, но только не Федя. И ты, Федя, тоже обижайся не обижайся, а дружбе этой конец. Не дадим дружить.

— А-а, ну вас всех!.. — выматерился Женька. Степану пригрозил: — А ты еще маму вспоминать будешь!..

— Смотри ты бабку не вспомни! — ответил Степан.

— Вернемся на базу, расплюемся!

— Расплюемся!

— "Была без радости любовь, разлука будет без печали", — сказал Толик.

Во время этой ссоры Федор молчал.

— А ты чего молчишь? — с нервной дрожью в голосе спросил Степан. — Всю жизнь в сторонке будешь?

— С вами я.

Женька, чертыхаясь, выскочил из кубрика.

— Вот так давно бы! — сказал Степан не то Федору, не то Женьке.

— "Се ля ви", как говорят французы. "Такова жизнь", — философски заметил Толик.

Компанейский парень был Женька. Любил попеть, показать удаль на берегу, пришвартоваться к девчатам, лихо откозырять, выпить не дурак и вообще матрос что надо! Вот только под воду ходить не любил: холодно там, темно, опасно. Но и Федор тоже не рвался под воду. Любил еще Женька рассказывать,