Шрифт:
Закладка:
Весенний ветер подгонял дни к лету — до восхождения их оставалось все меньше и меньше, а забот у Вути прибавлялось, потому что многие из группы начали взваливать на него и свои дела. Он не отказывался, а они без стеснения принимали это как должное.
Саша мрачнел — ему не нравилось настроение ребят. Они считали, что Вутя покупает себе дорогу на Чанчахи, и молчаливо с этим соглашались.
Наконец, маршрут был утвержден: утрясены формальности в альпинистском клубе, согласовано все в спортивном обществе, закончены сборы и назначен день отъезда.
В то утро на диво громадные рюкзаки приплыли на аэровокзал. Людей под рюкзаками почти не было видно.
Когда Саша подходил к стойке регистрации билетов, его встретила лавина хохота.
— Мужики, главный рюкзак пришел! — весело выкрикнул стройный скалолаз и прыгнул навстречу Саше. Пригнувшись под рюкзаком, он торжественно обошел вокруг и, подперев днище плечом, помог стянуть лямки.
Вути еще не было. Он, как и всегда в эти последние дни, опаздывал.
Появился он внезапно и совсем не от входной двери. Хохот раскатился было дружным гулом, но быстро стих. Вутя шел без рюкзака, в руках у него был только сверток.
— Ты что, мужик, упал с трамвая? Фокусы показываешь? Или заранее отправил свой груз багажом? Через пятнадцать минут посадка, — подал от колонны крепкий голос высокий плотный парень с жестяным эдельвейсом на фетровой шапочке.
Голос диктора всполошил ребят у рюкзаков. Хотя каждый давно был готов к этому, все вдруг снова захлопотали — перетаскивали свои наспинные дома ближе к регистрационной стойке, суетливо рылись в больших и малых карманах, торопливо расстегивали и застегивали клапаны.
«Пассажирам, отлетающим рейсом до Орджоникидзе…» — звучал голос диктора.
Вутя молча ощупал ладонями огромный рюкзак Саши — высокий, узкий, прошнурованный по бокам красной парашютной стропой. Похлопал его по раздувшемуся горбом клапану и, потыкав пальцами большой серединный карман, решительно расстегнул его. Он знал Сашу и знал, как может тот уложить свое снаряжение.
Сверток из плотной непромокаемой бумаги был тяжел. В нем, обернутые каждый отдельным кусочком мягкой ткани из обтирочных концов, как в обойме, улеглись стандартные скальные крючья из дешевенькой мягкой стали.
Вутя задумчиво прикинул в руке килограммы и в тот же карман вложил свой сверток, такой же аккуратный, так же перекрещенный упаковочной лентой, но очень легкий.
— Крюки, Саш, здесь. Те тридцать, которые последние. А эти железяки я с собой заберу. Ни к чему на Чанчахи балласт тащить…
Вутя сосредоточенно смотрел на свои пальцы, застегивающие клапан, хотя вполне мог сделать это вслепую, и все не решался повернуться к другу лицом. Но Саша будто видел его глаза — они были суровые и ясные, как небо над Чанчахи-Хох.
— Вот тебе еще карабины страховочные из такого же металла, — Вутя наконец поднял голову и прямо взглянул на Сашу. — Здесь по одному на всех хватит. Передай им на память.
И, круто повернувшись, Вутя пошел неспешным, но полным шагом от стойки, где уже начали ставить легкомысленные птички в ведомости пассажиров.
ПАШКА
Рассказ
Мы на самой вершине увала. Если уйти от костра по склону вниз, то метров через двадцать будет обрыв.
Безжизненная, пустая до безнадежности камчатская тундра лежит в морщинах ручьев. Отчужденно смотрит она на пришельцев тусклыми глазами холодных озер и молчит. Тогда невольно думается, что нечего ей сказать, вот она, вся на виду — однообразна и мертва.
— Ну, какая тут, к черту, красота? Кочки одни, вода, мох да комары! Красота — это жизнь, — как всегда яростно начал разговор наш начальник. — Вот горы… Там скалы выветренные, как идолы стоят. Лавина сорвется — снежная пыль до самого неба поднимается. Или вершина, седая, молчаливая, величественная, блестит вся ото льда — так это ж мудрость. А море? Северное. Охотское. Никогда не надоедает, хоть час, хоть целый день смотри. Все время разное. Меняется и цвет, и волна. А здесь? Пус-то-та. Уныние какое-то. И люди тут, наверное, такие же. Скучные. И нам уезжать пора, а то…
— И-е-эх, па-а-рень!
Столько грусти и жалости, неожиданной для Митрофаныча, было в этом «иеэх», что мы с Пашкой замерли, а разговорившийся было начальник резко повернул в его сторону голову.
— Вот расскажу я тебе… историю, а ты уж сам думай. Ты послушай. Оно не грех.
Мы только что поужинали. Сизая дымка над холодными равнинами густела в сумерки. Торопиться некуда — в конце лета долга для нас, топографов, северная ночь. Все мы, от студента-практиканта, нашего начальника, до Митрофаныча, бывалого экспедиционного работяги, лежали на свежих лапах кедрового стланика, курили и наслаждались отдыхом.
После еды нам стало теплей, не так сильно гудели ноги, а утро казалось далеким и не страшным. Сейчас наверняка никто не думал о том, что завтра снова, навьючившись рюкзаками, мерить нам тундру от точки до точки; размазывать по зудящемуся лицу жгучую мошку-мокреца, проваливаться между кочками до самой вечной мерзлоты и идти; спотыкаться, выливать ледяную воду из негреющих резиновых сапог и снова идти.
Митрофаныч закурил.
— Ты тут, паря, без году неделя, а я уж какой год кантуюся. Ты слушай меня. В запрошлом годе попал я в поселок. В Таловку. Слыхали? Вот. А я тама зимовал как-то, многих знаю. Людей-то в Таловке — каждый на виду. А тут смотрю — парнишка-коряк незнакомый. Крепенький, здоровый такой. Коренастый, ладненький да ловкий, ну лицо до того суродовано, что прямо страх божий глядеть. Волосы на голове бороздами. Глаз один круглый, вытаращился, от так, под ним кожа оттянута, как пожевана. Второй — узкий совсем, прищуренный. Слезится. Однем словом… — Митрофаныч раздумчиво цокнул языком, — ц-н-даа, думаю, такой приметный человек, а не встречался раньше. Точно.
Да-а. Я чего в Таловку-то попал? Продукты мне надо было брать. Кончались у нас продукты, а я как раз приболел малость. Остудился. Купнуться пришлось в одном холодном ручейке. Ну это другое, однако, дело. Вот. Меня было совсем хотели в больницу отослать, да обидно, сезон-то, почитай, закончили. Так, осталось то да се. Ну я и упросил, мол, за продуктами в поселок пошлите, а я там доктору покажусь да в баньке попарюсь. Ну, а если не поможет, то уж чего ж. Тогда и решать станем.
Да какой в Таловке доктор? К фельдшеру зашел — говорит, у тебя этот — полиартрит. Это по-нашему — ревматизм. У меня суставы локтевые болели, прямо спасу нет. А лечить дело долгое. Да и не умеют как следовает
