– Ася!

Из-за декорации выглянула Ася.

– Ну, что я говорил! – победоносно произнес Лев Оскарович. – Прошу Зойку и Асю подойти к лестнице.

Зойка, как обычно, договаривала на ходу очередной анекдот. Мы с ней подошли к лестнице. При этом я старалась идти так, чтобы никто не заметил моего рваного валенка. Арнштам делал вид, что никакого инцидента не было, но я чувствовала, что он волнуется: вероятно, боялся, что Ася опять выкинет какое-нибудь коленце. И был прав. Я действительно собиралась огорчить нашего режиссера еще раз. Он все время пытался заставить меня изображать несчастную сиротку, считая, что только тогда зритель будет любить и жалеть Асю, а я была категорически против этого масляного масла.

И вот Арнштам объясняет Зойке ее задачу, справедливо отмечая, что Зойка не боится смерти: она стоит перед мучителями с гордо поднятой головой – Зойка их презирает. Тут режиссер абсолютно прав: это в характере Зойки, но… Но все это было уже сто раз говорено на репетициях, а он все повторяет и повторяет, как должна вести себя Зойка, все повторяет… А на меня даже не смотрит. Тут Черкасов, репетируя, как он будет стрелять в Зойку, замечает, что второй белогвардеец (артист Суханов) целится в Асю выше ее головы. Тогда Черкасов своим револьвером опускает дуло револьвера Суханова. Этот неожиданный жест рассмешил всю съемочную группу. Арнштам с восторгом сказал:

– Великолепная находка! Это очень кстати для образа Аси.

И только тут режиссер, наконец, взглянул на меня.

– Репетиция! – скомандовал он.

Зойка гордо сделала шаг вперед, как бы показывая своей позой: «Я вас не боюсь и презираю». Я смотрю на Зойку, такую смелую, на ее позу, на ее взгляд, полный презрения, – и вдруг до моего сознания доходит, что через секунду Зойки не будет. Зойки, которую я так люблю! Зойки, которая так любит жизнь и людей! Зойки, которая спасала жизни бойцов, рискуя собственной жизнью! Зойка нужна людям! Что делать? Что? Что? Я перевела взгляд на Черкасова и Суханова. Для меня это были уже не актеры – это были враги, которых я сейчас ненавидела лютой ненавистью. Если бы у меня хватило сил, я бы бросилась на них, чтобы задушить! Мозг лихорадочно работал. И в этот момент Черкасов своим револьвером опустил ниже дуло револьвера Суханова, и именно этот жест заставил меня действовать: я быстро сорвала с правой ноги разорванный валенок и со всей силы швырнула его в лицо Суханова. В ту же секунду раздался выстрел – пуля угодила Асе в живот. Чуть согнувшись, я прижала руки к животу, на секунду застыла на месте, а потом медленно стала опускаться. «Стоп!» – услышала я голос Арнштама. Началась обычная рабочая суета, только мы с Арнштамом продолжали молча сидеть: я – в ожидании приговора, а Арнштам…

– Попросите в павильон Пиотровского, – приказал он.

Помощник режиссера исчез, а я встала и, ковыляя, пошла за своим правым валенком. Надев его, я вдруг почувствовала, что меня начало трясти, как в лихорадке. Если бы режиссер вызвал Сергея Юткевича, я бы так не нервничала: тот всегда меня понимал. Всегда! Но сегодня Юткевича на студии нет. А может быть, и он был бы против моего решения этой сцены? Может быть, я не права? Нет. Я права. И как только что боролась за жизнь Зойки, так же я буду бороться за свое решение сцены расстрела.

Пришел Пиотровский. Уже который раз его отрывают из-за меня от работы. Представляю, как он проклинает тот день, когда согласился на мою кандидатуру в «Подругах». Итак, Пиотровский пришел – и, о чудо! Совсем не рассерженный. Просто озабоченный.

– Приготовились к репетиции! – раздалась команда режиссера. – Все встали на свои места!.. Начали!

Я повторила все так же, как сделала в первый раз, не теряя накала.

– Стоп! – скомандовал Арнштам.

Я смотрела на Пиотровского. Он смотрел на меня так, будто видел впервые. Лев Оскарович вдруг не выдержал и вскочил со своего кресла.

– Как вам нравится этот цирк? – иронически спросил он.

Но Пиотровский все стоял и смотрел на меня, не обращая внимания на Арнштама. Мы никогда не были с Арнштамом на «ты», но в эту минуту он был так возбужден, что забыл об этом и начал кричать на весь павильон:

– Я долго терпел и прощал твои фокусы, но из сцены расстрела я не дам тебе устраивать цирк!

«Опять цирк, – подумала я. – Если бы он знал, что для меня значит цирк! Это ведь ручей чистейшей воды, из которого я черпала, черпаю и буду черпать всегда!»

А Пиотровский все молчал. Потом, как бы очнувшись от глубокого раздумья, сказал:

– Я все понял, Ася.

И, взяв Арнштама под руку, повел его вглубь павильона. Я не слышала их разговора, но наблюдала за поведением: Арнштам размахивал руками и что-то возбужденно внушал Пиотровскому, а тот что-то спокойно ему отвечал. «Интересно, кто кого?» – подумала я. Но вот они подошли ко мне.

– Послушай, Ася, – начал режиссер, – даю тебе честное слово, что в сцене смерти я позволю тебе делать все, что захочешь. Но сцену расстрела я не дам тебе испортить. Это мое последнее слово!

– Нет! – твердо сказала я. – Нет!

– Почему «нет»? Я же дарю тебе всю сцену смерти!

– Нет, нет и нет! Потому что сцена смерти – это сцена моих партнеров, и чем сильнее будет сцена расстрела, тем легче партнерам будет ее сыграть. Сцена смерти – уже результат моего поведения во время расстрела.

Помолчав немного, Арнштам со вздохом сказал:

– Но рваного валенка я тебе бросить не позволю. Это может вызвать смех в зрительном зале, а расстрел не комическая сцена, а трагическая. Теперь тебе ясно?

– Нет! – снова повторила я. – Не ясно.

– По-че-му? – еле сдерживая себя, спросил режиссер.

В этот момент один из осветителей включил «Бэби» (маленький осветительный прибор), который громко запищал. Осветитель его тут же выключил, и в наступившей тишине Арнштам сердито пробурчал:

– Все маленькое – ядовитое!

Съемочная группа залилась веселым смехом. Атмосфера немного разрядилась. Но мое настроение не улучшилось. Я знала одно: Ася не должна умирать без борьбы, как овца. Не имея в руках ничего, кроме рваного валенка, Ася швыряет его во врага: это ее единственное оружие.

Арнштам подумал немного, огляделся по сторонам и увидел в углу старую дырявую кастрюлю.

– Если уж тебе очень важно что-то бросить, возьми эту кастрюлю и брось, – усталым голосом проговорил он, – а валенок я тебе не дам. Это мое последнее слово!

Я взглянула на Пиотровского. Он развел руками – мол, что делать? Видно,