За пятнадцать лет брака Лена впервые с удовольствием провела выходные у Володиной тётки, в Шёлтозеро. Погода выдалась — на редкость. Безветрие. Ночью снега нападало. Мороз щипучий, молодой будто и задорный. Дявяносто километров от Петрозаводска — не до камешка знакомое разбитое шоссе, а сказочный белый большак меж неприступных карельских лесов под синим-синим небом. Долетели — не заметили. Яша всю дорогу не отлипал от окна, на вопросы отвечал односложно, а про школу и вовсе пропускал мимо ушей. Село под снегом — как пряники под рушником. Глаза от белизны сами щурятся. Чисто и тихо. Только трубы дымят лениво. Тётка Клара напекла калиток на любой вкус — хочешь с кортошкой, хочешь с пшёнкой, да ещё и сканцев миска с горкой осталась — мажь вареньем да лопай. Яша ходил кругами около бруснчного пирога и конючил, уговаривая Лену отметить весной его тринадцатилетие в деревне. На обед собрались кумовья. Тёткина дочка пришла с мужем. Нахваливали новый пол в избе и судачили про финнов, приехавших к местной ткачихе.

После обеда Володя поехал проведать пасеку в Матвеевой Сельге, Яша убежал с местной детворой «хвосты собакам крутить», а Лена с тёткой перемыли посуду и по присыпанной снегом стёжке спустились к ручью в баню.

Упрямые солнечные лучи пробивались в закопчёное окошко и серебрили иней на чёрном полоке. На добрую половину парной раскинулась безжизненная туша приземистой печки-каменки. Из-под сдвинутой крышки вмурованного в неё чугунного котла веяло неуютной пустотой, оттчего в бане казалось холоднее, чем на улице.

Огонь застенчиво лизнул стружку, обнюхал заиндевешие паленья и, пока женщины не спеша носили воду, загудел, наполняя парную теплом и жизнью.

После бани ходили на Всенощное. «Востаните. Господи, благослови!» — тянул отец Иерофей за диакона своим редким тенором-альтино. Владимир тем временем около печной вьюшки раздувал кадило — прислуживал в алтаре. Бабушки-прихожанки иной раз справлялись в свечном ящике, мол, не служит ли сегодня Володя?

— На Володю ходят, дак, — подтрунивал отец Иерофей, но больше умилялся.

Дома поужинали в прежнем составе и к полуночи легли спать.

С утра отец Иерофей отслужил праздничную Литургию. Счастливый Володя в жёлтом стихаре ходил со свечами, выносил аналой, подавал кадило. Лена смотрела на мужа со снисходительной улыбкой, а Яша сосредоточенно крестился. После службы обедали в приходской трапезной. Отец Иерофей проповедовал о силе и долготерпении Божьем, цитировал Евангелие: «Обаче сын человеческий пришед убо обрящет ли си веру на земли?»

Домой ехали преисполненные радости и благоговения.

На следующий день, в обеденный перерыв, Лена, теребя белый носовой платок, позвонила Володе в колледж.

— Вова, мне сделали, — с истеричным нажимом выпалила она.

Володя секунду помолчал и осторожно поинтересовался:

— А что должны были сделать, я что-то забыл?

— Ой, да нет… Сделали, сглазили, навели порчу. Родственники твои. Отрезали уголок от носового платка.

— От платка? — растерялся Володя, он явно не знал колдовских тонкостей и не постигал трагизма жениных выводов.

— Ну да, им нужна вещь, которую человек к телу прикладывает. Они потом над ней колдуют и… вот!

— Я сейчас тёте Кларе позвоню! — решительно отозвался Владимир.

— Стой! Не надо! С ума сошёл?! — вскрикнула Лена. — Что ты ей скажешь, ну? Не знаю…

— Подожди, тогда позвоню отцу Иерофею, — воодушевился Володя.

Лена, ожидая звонка мужа, расправила платок на колене. «Один раз расслабилась, повелась на показное гостеприимство, вот тебе и на!» — сокрушалась она, проводя пальцем по краям прямоугольного выреза. Телефон заиграл «мужнину» мелодию.

— Отец Иерофей советует наплевать и забыть, — уверенно сказал Володя, — мол, кто не боится, на того и не действует.

— Легко ему говорить, — пригорюнилась Лена. — Ладно, Вов, до вечера!

По дороге домой Лена поскользнулась, входя в автобус, упала и сломала ногу. Приехала скорая. Из больницы Лену забрал Владимир. В машине Лена то плакала, то смеялась и, не унимая гнева, поносила родственников.

— Но им это так с рук не сойдёт, — устало подытожила она. — Кто-то у них скоро умрёт! Увидишь!

— Господь с тобой, Лен! Откуда ты это взяла?!

— В их доме гробом пахнет! — Лена победно посмотрела на мужа. — Верная примета — к покойнику!

— Пол же новый положили, — нахмурился Володя, но не стал настаивать и до дома молчал.

Вдохновляемый голодом Яша, узнав о несчатье с мамой, впервые решился на самостоятельное приготовление ужина. Провозился изрядно. Перепачкал много посуды, расколол разделочную доску, а часть продуктов и вовсе до плиты не дошла.

— Итальянцы называют это «аль дэнтэ», — Володя рассматривал половинку надкушенной мокоронины.

Лена ткнула вилкой в подгоревшую котлету:

— А это фирменный кебаб из кафе «Уголёк»?

— Надеюсь, к этому моя тётка не причастна? — подмигнул жене Володя.

— Кто ж её теперь знает, — Лена отломила кусок чёрной горбушки, — ведьму эту!

— Тётя Клара ведьма? — оживился Яша. — К чему она причастна? Это из-за неё у меня ужин плохо получился?

— Даже имя у неё — будто ворона каркает, — Елена снова вознегодовала.

— Мама сегодня нашла платок и… — Володя вкратце пересказал сыну историю со сглазом.

— И не нашла, а в сумочке он лежал. Постеснялись бы хоть!.. — Елена принялась остервенело жевать черняху.

— Мам, — испуганно сморщил нос Яша.

— Ай… — отмахнулась Лена. — Вов налей чаю.

— Мам, у меня бирка… Она мне натирала… — Яша взялся за воротник футболки.

— Давай потом! — раздражённо покачала головой Лена.

— Да нет, я её отрезал, но всё равно… Тогда я вырезал кусочек из твоего платка и обшил. — Яша потянул за ворот. Из-за детской шейки показался вкривь и вкось пришитый белый лоскуток.

Лена застыла с открытым ртом. Она непонимающе смотрела на сына, с её губ падали крошки. Володя остановился у плиты с чайником в одной руке и с крышкой от него в другой:

— Вот и вся наша вера…

Луна

«Последнее зимнее полнолуние. "Снежная Луна", как в народе говорят. — Лазейкин потушил свет на кухне и не сводил глаз с лунных морей и материков. — Астрономия живьём, — восхищался он, потягивая кофе с ромом, — мощь и красота небесной механики". Внизу, за ледяными искрами инея на стекле, среди тяжёлых февральских сугробов вполголоса гудел вечерний город. Люди шли, ехали, скользили по льду, суетились на морозе. «И скучно и грустно, и некому руку подать…» — вспомнил Лазейкин, прокручивая список контактов на телефоне. «Одеваться, тащиться по холоду — не. В гости позвать? Посуду надо мыть, пол…» — Лазейкин брезгливо оглянулся на укоризненные блики в сумраке раковины. «А годы проходят — все лучшие годы!» — напомнил Лермонтов. «В себя ли заглянешь?..» — продолжил Лазейкин и возмутился. Взгляд в себя показался ему пораженческим признанием