Значит, в Черёмуховку я поехал прямо из Ленинграда. А родителям перед этим позвонил.

Ничего этого я не помнил. Просто пришёл к логичным выводам. Но отсутствие памяти пугало не на шутку.

Я помнил только то, что пережил в своей прошлой жизни. Но жизнь Андрея оставалась для меня загадкой.

Я закрыл воду. Выпрямляясь, треснулся головой о заслонку на трубе титана. Труба угрожающе заскрежетала.

Чёрт, больно!

Потёр ушибленный затылок, вытер руки, мимоходом глянув на своё отражение в зеркальной дверце настенного шкафчика. Ссадина на лбу почти зажила, но жёлто-лиловые разводы вокруг неё ещё не прошли.

— Андрей, еда остывает! — крикнула из кухни мама.

— Иду! — отозвался я.

Шлепая ногами по полу, прошёл на кухню.

В правом углу, возле окна, привычно тарахтел холодильник «Апшерон». Слева у стены стоял накрытый клеёнкой обеденный стол.

За столом сидел отец. В руках — газета. Рядом с тарелкой — открытая пачка «Беломора» и коробок спичек.

— Ну, здорово, пропажа! — сказал отец, глядя на меня поверх газеты. — Что ж ты не появляешься? Мать волнуется.

В горле снова защемило. Но я справился с собой и протянул отцу руку.

— Привет, батя!

Отец пожал мне руку, отложил газету.

— Садись, ешь. Рассказывай — как устроился?

Голубцы были такими вкусными, какими они бывают только в детстве — когда набегаешься с приятелями по улице, вернёшься домой затемно и только тут вспомнишь, что с самого утра ничего не ел.

Я торопливо жевал, рассказывая родителям о своей жизни в Черёмуховке. На вопросы о Ленинграде старался отвечать уклончиво.

— Что же ты домой не заехал? — спросила мама. — Серёжка с Олей тебя ждали.

— А где они? — спросил я.

— У бабушки, — ответила мама. — Мы с папой только вчера оттуда вернулись.

Отец доел голубцы, отодвинул тарелку и сразу же взялся за папиросы. Чиркнул спичкой, придвинул к себе стеклянную пепельницу.

— Хоть бы чаю попил, Ваня, прежде чем курить, — с упрёком сказала мама. — Андрюша, сынок, открой форточку.

Белый эмалированный чайник на плите весело зашумел. Мама сполоснула кипятком заварочный чайник с ситечком на длинном носу. Насыпала в него чай из красивой стеклянной баночки с металлической крышкой.

Убрала тарелки в раковину, поставила на стол вазочку с печеньем.

— Мам, у меня конфеты есть! — вспомнил я.

Достал из рюкзака кулёк с «подушечками».

Отец докурил папиросу и глухо кашлянул.

Мою грудь изнутри словно обожгло огнём.

Я знал, что через три года этот кашель станет чаще, надрывнее. А потом...

— Бросал бы ты курить, батя!

— Поучи ещё, — нахмурился отец и потянулся за газетой.

Но потом передумал.

— Значит, ты теперь егерь? И как? Интересно?

— Ещё бы! — с воодушевлением ответил я. — Да ты приезжай сам, батя! И Серёгу захвати. Вместе солонцы подновим, кормушки. Помнишь, как ты меня в детстве учил? На кабана сходишь — я с местными охотниками договорюсь. Когда у тебя выходные?

Отец работал два дня через два — хлеб надо было развозить с раннего утра, а потом ещё раз — после обеда.

Отец характерным жестом почесал висок.

— А что! В среду и приедем, с утра пораньше.

После ужина все вместе сели смотреть телевизор. Показывали старый фильм «Возвращение святого Луки». Внимательный майор Зорин мастерски распутывал хитрые ходы преступников.

Из приоткрытой двери балкона тянуло вечерней прохладой. Отец снова курил. Сизый дым поднимался к потолку и вылетал на улицу.

Мама тихонько клевала носом. Она всегда ложилась рано и рано вставала, чтобы приготовить завтрак.

Всё было как раньше, в счастливом детстве. И всё же, я ничего не понимал.

Кто я?

Получается — старший брат самого себя?

Чертовщина какая-то!

Но я в своём доме. Рядом сидят мои родители, за окном — прекрасное время юности. И всё так хорошо, как бывает только в ярком и несбыточном сне.

За что мне выпал этот шанс?

Вернее, так — для чего?

Что я должен сделать, чего не сумел в прошлой жизни?

— Андрюша, ты когда уезжаешь? — спросила мама.

Я задумался.

Очень хотелось остаться подольше. Мелькнула сумасшедшая мысль уговорить родителей взять выходной день и провести его вместе. Можно было бы сходить на реку, или в парк.

Но я знал, что они не поймут этого порыва. Это для меня всё случившееся — невероятное чудо, великолепный божий промысел.

А для них — обычная жизнь. Начало рабочей недели. Старший сын приехал в гости на денёк — вот и хорошо. Но брать из-за этого выходной?

— Завтра утром, мама, — ответил я. — Автобусом в четыре сорок.

— Так рано? — удивилась она.

— Мне в Киселёво на свой автобус надо пересесть.

— Ложился бы спать тогда. Я тебе здесь постелю, на диване. Или на Серёжкиной кровати поспишь?

На Серёжкиной? То есть, на своей?

Я на мгновение ощутил странную и абсолютно глупую ревность. И чтобы перебороть её, ответил:

— Посплю на диване, ладно?

На самом деле, я почти не спал. Временами проваливался в дрёму, потом выныривал из неё. Лежал, слушая, как привычно тикают на стене часы, как проезжают по улице редкие-редкие машины.

И вспоминал, вспоминал, вспоминал...

Я слышал, как отец ночью вышел на кухню. Раздался резкий треск спичечной головки о коробок, затем в комнату потянуло запахом табачного дыма.

Три года, подумал я. У меня есть три года, за которые я должен что-то предпринять. Иначе всё бессмысленно.

Под утро я снова окунулся в сон. Резкий звонок будильника заставил кое-как разлепить глаза. Из кухни пахло горячими сырниками.

Я босиком прошлёпал в ванную. Умыл лицо холодной водой.

Тарелка с сырниками уже стояла на столе. Мама мыла сковороду. Я обнял её за плечи.

— Спасибо, мам! Ты совсем не спала?

Она брызнула водой мне в лицо и улыбнулась.

— Ты какой-то сам не свой, Андрюшка. Уж не влюбился ли в кого? Кушай лучше, пока сырники не остыли.

Влюбился? Да, вдруг понял я. Если сначала я относился к новой жизни настороженно, словно зверь к незнакомому лесу, то теперь влюбился в неё.

Ох, мама! Ты всегда права, даже если не представляешь, о чём говоришь.

Рано утром, подпрыгивая на сиденье дребезжавшего автобуса, я ощутил, что еду из дома домой. Это странное чувство не проходило, а только усиливалось по мере того, как автобус подъезжал к