Из кустов выскочили четверо егерей с мечами наголо, за ними – Джискорл. Мышонок бросился к ним навстречу. На сей раз они быстро обнаружили, что имеют дело не с ослепшим от ярости юнцом, а с холодным и расчетливым фехтовальщиком. Его старый клинок был словно заколдованным. Точным выпадом Мышонок распорол руку первого нападающего, неожиданным поворотом кисти обезоружил второго и стал хладнокровно отражать удары остальных, медленно отступая назад. Но тут набежали другие егеря и окружили сражающихся. Продолжая неистово отвечать ударом на удар, Мышонок все же уступил натиску превосходящих сил и упал на землю. Схватив его за руки, егеря подняли юношу на ноги. Из раны на щеке у него струилась кровь, но он высоко держал свою лохматую, как у зверя, голову. Налитыми кровью глазами он искал Ивриану.

– Мне следовало бы догадаться, – спокойно проговорил он, – что, предав Главаса Ро, ты не остановишься, пока не предашь и меня. Ты справилась отлично, любезнейшая. Надеюсь, моя смерть доставит тебе удовольствие.

Джискорл расхохотался. Слова Мышонка бичом ударили Ивриану. Она была не в силах встретиться с ним взглядом. Но тут за спиной у Джискорла она заметила всадника и, вглядевшись, узнала в нем своего отца. Он сидел в седле, скрючившись от боли, лицо его походило на смертную маску. Казалось чудом, что ему удается не упасть с лошади.

– Скорее, Джискорл! – прошипел он.

Но узколицый оруженосец уже что-то вынюхивал у входа в пещеру, словно хорошо натасканный хорек. Издав удовлетворенный возглас, он поднял маленькую фигурку, лежавшую на доске над огнем, и тут же затоптал костер. Фигурку он держал бережно, словно она была сделана из паутины. Когда он проходил мимо, Ивриана разглядела у него в руках глиняную куклу, очень толстую, одетую в коричневые и желтые листья и карикатурно похожую на ее отца. В нескольких местах из нее торчали длинные костяные иглы.

– Вот она, хозяин, – подняв куклу, проговорил Джискорл, но герцог лишь повторил:

– Скорее!

Оруженосец начал вытаскивать самую длинную иглу, торчащую в груди куклы; герцог охнул от боли и воскликнул:

– Не забудь бальзам!

Вытащив зубами пробку из пузатой склянки, Джискорл облил куклу тягучей жидкостью, и герцог немного перевел дух. Тогда Джискорл принялся одну за одной вытаскивать иглы, и всякий раз герцог начинал дышать чаще и прикладывал руку то к плечу, то к бедру, как будто иглы выходили из его тела. Когда все было кончено, он обвис в седле и долго сидел, не произнося ни звука. Когда же он наконец поднял голову, все увидели, как удивительно преобразился их хозяин: лицо порозовело, вызванные болью морщины исчезли, голос стал громким и звучным.

– Отведите пленника в замок – там он будет ждать нашего суда! – воскликнул он. – И пусть судьба его будет предостережением всем, кто захочет заниматься колдовством на наших землях. Джискорл, ты доказал свою преданность. – Взгляд герцога упал на Ивриану. – А ты слишком долго играла в ворожею, дочь, я сам займусь твоим воспитанием. Для начала ты будешь присутствовать при наказании этого мерзкого колдунишки.

– Да ведь это для нее награда, герцог! – воскликнул Мышонок. Его посадили в седло и связали ноги под брюхом у лошади. – Убери с моих глаз свою дочь, эту гнусную шпионку! И не позволяй ей видеть мои мучения.

– Эй, там, заткните-ка ему рот! – велел герцог. – А ты, Ивриана, поедешь сразу за ним, это приказ.

В разгорающемся свете дня небольшая кавалькада медленно двинулась к замку. Ивриане привели ее лошадь, и девушка, сломленная горем и поражением, заняла свое место, как ей велел отец. Ивриане казалось, что перед нею развернулась вся ее жизнь – прошлое, настоящее и будущее, – которая состояла из страха, одиночества и боли. Воспоминания о матери, умершей, когда она была совсем маленькой, до сих пор заставляли биться сердце Иврианы чаще: это была отважная, красивая женщина, всегда с бичом в руке, которую побаивался даже отец. Ивриана вспомнила, что, когда слуга принес весть о том, что мать упала с лошади и сломала шею, ее единственным чувством был страх: а вдруг ей солгали, вдруг это очередная уловка матери, чтобы усыпить ее бдительность, и вскоре последует какое-то новое наказание?

А после смерти матери она не видела от отца ничего, кроме извращенной жестокости. Возможно, из огорчения, что у него родилась дочь, а не сын, герцог обращался с нею как с трусливым мальчиком, а не как с девочкой и всячески поощрял самых подлых из своих слуг к тому, чтобы они третировали ее, – от горничных, которые изображали привидения у ее постели, до кухонных девок, которые клали ей в молоко лягушек и жгучую крапиву в салат.

Порою же ей казалось, что злостью по поводу рождения дочери в полной мере объяснить жестокость отца нельзя, что он отыгрывается на ней за страх, который испытывал перед покойной женой, до сих пор оказывающей влияние на его поступки: герцог так и не женился вторично и даже не держал любовниц, по крайней мере в открытую. А вдруг то, что он сказал насчет ее матери и Главаса Ро, – правда? Но нет, это дикие выдумки, порожденные его злобой. А может, – как он сам порою ей признавался – герцог хотел вырастить дочь по образу и подобию ее жестокой и кровожадной матери, пытаясь воссоздать свою ненавидимую и вместе с тем обожаемую жену в личности дочери и находя противоестественное удовольствие в преодолении неподатливого материала, с которым работал, и в нелепости всей затеи.

И вот Ивриана нашла спасение у Главаса Ро. Когда она, скитаясь в одиночестве по лесам, впервые натолкнулась на этого седобородого старика, он лечил олененку сломанную ногу и сразу тихим голосом стал рассказывать ей о доброте и братстве между всеми живыми существами, людьми и животными. И она изо дня в день стала приходить к нему, чтобы услышать истину, о которой сама смутно догадывалась, чтобы спрятаться за его неизменной добротой… и чтобы поддержать робкую дружбу с его маленьким, но сметливым учеником. Но теперь Главас Ро погиб, а Мышонок вступил на паучью дорогу, змеиный путь, кошачью тропу, как старый чародей называл порой эту гибельную магию.

Девушка подняла глаза и увидела Мышонка: со связанными за спиной руками, согнувшись, он ехал впереди, чуть сбоку от нее. Она почувствовала угрызения совести, потому что была виновной в поимке Мышонка. Но еще сильнее была боль из-за утраченной возможности: впереди ехал человек, который мог спасти Ивриану, вырвать ее из этой жизни, и этот человек был обречен.

Тропа сузилась, и