Марын засомневался. Не ловушка ли это?

— Ты спрашивал меня об этом много раз. Две, — соврал он, потому что всегда нужно было врать, если в чем-то не уверен.

— Послушай, — сказал тот. — У нас нет времени, чтобы с тобой поговорить лично. Мы хотим только еще одного подтверждения того, что ты говорил.

— Я сказал это, черт побери.

— Хорошо. Именно это и было нужно.

— И это все?

— Да.

Тот повесил трубку, то же самое сделал Марын. Он закурил сигарету и почувствовал, как неимоверно долго проплывает через его мозг огромная волна разочарования. Но минуту спустя он ощутил что-то вроде облегчения. И даже что-то вроде радости. Он был рад, что снова увидит Хорста Соботу и почувствует запах пота своей буланой кобылы. И что увидит лес.

Утром он выехал на север. В поезде была давка, и только благодаря тому, что у него не было никакого багажа, ему удалось захватить место в купе и к тому же у окна. Когда час спустя поезд на какое-то время въехал в лес, Марыну стало приятно, что, наверное, один он во всем поезде знает, что такое лес и какая у него огромная сила. Это правда, что существовали на свете такие люди, как Иво Бундер или Баллоу, и их опасные делишки, но независимо от них жил и лес со своим вечным шумом.

Еще в этот вечер Юзеф Марын продиктовал Хорсту Соботе длинное письмо в Окружное лесное управление по поводу уничтожения кладбища на полуострове Волчий Угол, а также осквернения человеческих останков.

— Это правовое государство, — объяснил он Хорсту Соботе. — Что бы тут ни происходило, здесь царят какие-то законы и инструкции. И кто-то за этим следит, Хорст. Тог, кто поступил плохо, должен быть наказан. Достаточно будет твоего письма. Я для этого дела не нужен.

Он верил в то, что говорил, а Хорст Собота — хоть и написал это письмо — удивлялся, что даже такой человек, как Юзеф Марын, так же, как раньше Вероника, не понял еще, что такое лес и как он отнимает у людей душу.

— Хорошо, что ты вернулся, Юзва, — повторял потом Собота, почти с нежностью глядя на Марына. — Хорошо, что ты вернулся, потому что при тебе я чувствую себя сильнее. Я промок, когда возвращался с Волчьего Угла, и почти сутки у меня была температура. А теперь уже все хорошо. Скоро я куплю и приведу сюда дикого пса. Такого, как ты хотел, Юзва. Пса на лесных людей.

— Это хорошо, Хорст, — по-своему улыбнулся Юзеф Марын и съел ужин, который приготовила для него Вероника.

Он не встретился с ней ни в этот, ни на следующий день. Каким-то образом она умудрялась, оставаясь невидимой, готовить еду. Он слышал только стрекотание швейной машинки из комнаты на втором этаже.

И, слушая это стрекотание лежа на кровати, Марын пришел к выводу, что Иво Бундера уже нет в живых. Именно по этой причине его вызвала фирма, но в последний момент кто-то решил, что не нужно сообщать ему эту информацию. Долго ли полиция может охранять жизнь человека, которого кто-то действительно хочет убить, чтобы скрыть от руководства свою бездарность? Нельзя было уйти из профессии — так просто, в один прекрасный день, если даже уходишь под охрану полиции. Ведь это профессия на всю жизнь — поэтому измена никогда не могла принести выгоду, даже если изменяешь только одной фирме, а другие оставляешь в покое. Не было даже такого места на земле, где человек, который изменил, мог бы почувствовать себя в безопасности, если на это не давала согласия его фирма или все фирмы, на которые он работал. Юзеф Марын никогда не слышал о таком согласии, хоть теоретически такая возможность появлялась, когда человек становился бесполезным. Бундер, однако, брал деньги от многих фирм. И Марын мог только догадываться, где убили Бундера — в одной из его квартир, в аэропорту, в ресторане, в каком-нибудь мотеле? Да и нашли ли вообще его тело?

Глава шестая

«…Я счастлив, счастлив, счастлив», — повторял в мыслях лесничий Кароль Стембореку и покрасневшими от недосыпания глазами наблюдал за старшим лесничим Маслохой, который из-за дождя был одет в зеленую плащ-палатку, высокие резиновые сапоги и маршировал туда-сюда по плантации.

Эти самые слова Стемборек как заклятие говорил сам себе почти всю ночь и поэтому не мог заснуть. За окном ревел лес, голым плечом он чувствовал теплое дыхание своей жены Мальвины. Их двухлетний ребенок в маленькой кроватке, поставленной на расстоянии вытянутой руки от дивана, тихонько чмокал во сне. Все, казалось, убаюкивало. Но лесничий не мог заснуть: его угнетала мысль, что он несчастлив. И он внушал себе, что счастлив, потому что — как неоднократно убеждался — если без конца повторять какое-нибудь слово, то создавалась как бы новая действительность, в которой он чувствовал себя счастливым. Только это иногда получалось у него с трудом. Только под утро Стемборек почувствовал себя счастливым и заснул, но тут же зазвонил будильник.

…Весенний дождь сыпал мелко и медленно, в воздухе было что-то мягкое. Стемборек мог бы часами стоять так на краю делянки и ждать, пока заклятие о счастье, которое он произнес, наберет силы. Сегодня предстояла встреча с Кожушником и Луктой, на которой он хотел сыграть главную роль, заставив их быть послушными его планам. Стемборек любил, когда его слушались, ставили в пример, когда ему подражали, потому что это тоже время от времени утверждало его в убеждении, что он должен быть счастливым, если уж другие считают его кем-то лучшим.

Маслоха наконец подошел и, легким движением головы стряхивая с металлического козырька фуражки капли воды, недружелюбно сказал:

— Это в самом деле удивительно, что лесничий Кондрадт может воткнуть где попало обыкновенную ветку и тут же из нее дерево вырастает. А у вас, пан Стемборек, постоянно огромные отходы. Уже поздно сажать новые сосны, впрочем, и люди все заняты. Надо будет подождать с этим до будущего года. Но это просто странно, что на вашей делянке столько погибло. Может быть, вас лес не любит?

Стемборек пожал плечами.

— Что это значит, пан старший лесничий? Я не занимаюсь сказками, а просто работаю по науке, которую изучал в высшем учебном заведении.

— У вас каждый год необъяснимо много потерь, — с нажимом повторил Маслоха. — В первый год засохла половина саженцев, на следующий вы немного подсадили и снова половина засохла. На третий повторилось то же самое. У Кондрадта же не было ни одного случая