– А потом? – спросила Наташа. – Ты встречался с Алисой?

– Нет, – резко ответил Виктор, давая понять, что на эту тему разговаривать не желает.

– А как же Олег?

– Его усыновили в первый год пребывания в детдоме.

– Разве можно усыновлять братьев по отдельности?

– Я сам этого хотел. Решил, пусть хотя бы Олежка поживет по-человечески, в нормальной семье. С нами хорошо обращались в детдоме – никакой дедовщины или насилия! Директриса была классная тетка: у самой детей трое, причем двоих она из своего же детдома и усыновила. Мы всегда были одеты, обуты, нас даже на экскурсии возили в Новгород, там, в Выборг… Но это же не семья, сама понимаешь! Дядя Паша – он мне как отец стал. Он несколько сроков отмотал за разбой, от звонка до звонка, но человек был хороший, отзывчивый и детей любил… Для Олежки я хотел другого. Мне тогда уже двенадцать стукнуло, в таком возрасте обычно детей не берут, тем более пацанов. А брату пять было – самый хороший возраст: пеленки стирать не надо, а новых родителей быстро начнет папой и мамой называть… Так что когда поступило предложение его забрать, я недолго думал.

Наташа помолчала, обдумывая услышанное. Она росла одна, но всегда мечтала иметь брата или сестру. Виктор отдал родного брата чужим людям, согласился потерять его ради того, чтобы тот получил возможность вырасти с любящими отцом и матерью. И все же девушка не могла понять художника: она ни за что не согласилась бы на такое, цеплялась бы обеими руками за единственного родного человека на свете!

– Дальше, – попросила Наташа наконец. – Рассказывай дальше!

– Да нечего рассказывать… Я уже говорил, что в детдоме жизнь у меня была вовсе не плохая. Я с детства любил рисовать, и у меня получалось, но Алисе и в голову не приходило, что надо развивать мои способности. Думаю, она понятия о них не имела! А в детском доме я получил наконец возможность кое-чему по этой части научиться, записался в кружок рисования. Препод наш был отнюдь не Рембрандт и даже не Коровин, но зачатки художественного мастерства он мне привил.

– А как ты стал художником?

– Случай помог. Я тогда школу оканчивал – не ту, что при детском доме, а другую, с детьми из нормальных семей. После занятий не сразу в детдом возвращался, а шлялся по городу – в основном по Невскому проспекту. Знаешь, там художники сидят, прохожих рисуют?

Наташа кивнула.

– Ну вот, я там и ошивался. Одному мужику надоело смотреть, как я каждый день поблизости торчу, он и говорит мне однажды: «Давай-ка, парень, я тебя, что ли, нарисую?» А я возьми и скажи: «Да я и сам не хуже вас могу!» Художник подумал, что я дурака валяю, и решил меня опозорить. Вручил уголь, уступил место, а сам сел напротив. «Давай!» – говорит.

– И ты нарисовал его портрет?

– Нарисовал. А как раз в этот день там прогуливался Андрей Иванович Дерибас, профессор кафедры живописи художественного училища. Он сам потом говорил, что частенько ходит по точкам, где художники сидят, картины хорошие присматривает. Профессор, царствие ему небесное, был коллекционером и полагал, что у уличных художников можно найти неплохие работы, если это не копии с известных полотен и не откровенный лубок. В общем, всю эту сцену с художником и мной Дерибас наблюдал лично и заинтересовался. Так мы познакомились. Андрей Иванович отметил, что у меня есть способности, но отсутствует школа. Узнав, что я детдомовский, он как-то проникся, что ли, и предложил заниматься со мной бесплатно. Не знаю, зачем это ему понадобилось, он говорил, что замаливает старые грехи, но я понятия не имею, что это значило! Наверное, он разглядел во мне что-то такое, чего я сам о себе не знал… После того, что случилось в детстве, я не слишком-то доверял всяким взрослым дядькам, но его почему-то не испугался. Потом я сдал экзамены и поступил в художественное училище имени Рериха. Дерибас похлопотал, чтобы мне, как сироте, дали стипендию, а на втором курсе я выиграл грант Академии художеств во Флоренции и два года провел в Италии. Мог остаться и дольше, но заболел. Сначала я не понимал, что со мной происходит – просто стал быстро уставать. Один из преподавателей заметил, отправил к врачу. В общем, пришлось возвращаться на родину, так как в Италии лечиться обошлось бы дороговато! А в Питере мне помогли. Химия, пересадка костного мозга – короче, на ноги поставили. И опять в моей судьбе принял участие мой бывший учитель Дерибас: он нашел врача, доставал дорогущие лекарства из-за границы, помогал материально, ведь я в то время доходов не имел и жил фактически за его счет. Он относился ко мне как к сыну, хотя у него своих девчонок было две. Но они, как он говорил, не оправдали надежд: вместо того чтобы пойти по стопам отца, выскочили замуж и стали заниматься домом и семьей. Дерибас много в них вложил и верил, что хотя бы одна станет его преемницей. Так и получилось, что своим наследником он считал меня. Я почти выздоровел, когда Андрей Иванович слег. Теперь уже я за ним ухаживал. Профессор всегда боялся стать обузой для родственников… Он и не стал – проболел всего месяц и умер, а квартиру свою завещал мне.

– Вот это да! – восхитилась Наташа и прикрыла рот рукой, испугавшись, как бы откровения Виктора не закончились из-за ее несдержанности. Но он лишь усмехнулся, и девушка поняла, что художник не сердится.

– Я думал, – продолжал он, – что дочери захотят опротестовать завещание, но они не стали этим заниматься – может, ощущали вину за то, что уехали и бросили отца одного? В любом случае, они сказали: раз он так хотел, значит, имел право. Вот мне и достались квартира на Московском проспекте, старый «мерин» и коллекция картин. По отдельности они особой ценности не представляли, но все вместе можно было продать за хорошие деньги. Только я так и не сумел этого сделать, ведь профессор всю жизнь их собирал! Когда я немного раскрутился, мне даже удалось устроить выставку коллекции профессора Дерибаса.

– А где теперь эти картины? – поинтересовалась Наташа. Ей казалось, что она не слушает рассказ Виктора, а читает интереснейший роман о жизни и приключениях молодого художника.

– Там, на Московском. Я ничего в той квартире не менял, все осталось, как при профессоре.

– Как же тебе удалось добиться известности, ведь он к тому времени умер и уже не мог помочь?

– Это совсем другая история, –